Рассказы о животных - Симеон Янев

набалдашником на одном конце и железным крюком на другом. Через левое плечо перекинута широкая суконная наметка, что весной и летом защищала от дождя, а осенью и зимой — от ветра и снега. Они носили одежду из грубого черного домотканого сукна, обувались в сыромятные царвули, при этом обматывали ноги белыми онучами, на которых крикливо выделялись черные шнурки из козьей шерсти. Но самой любопытной деталью их наряда был широкий кожаный пояс — силях, какие теперь можно увидеть только в лавке старьевщика или этнографическом музее. Он надевался поверх красного кушака и стягивался на талии ремнем. В пяти «отделениях» пояса, расположенных одно над другим и украшенных желтыми медными заклепками, хранилось все, что могло понадобиться пастуху в любое время дня и ночи. В двух нижних лежали некоторые пастушьи принадлежности и огниво для трута, в третьем поблескивал ствол музыкального инструмента — кавала — с воткнутым в него орлиным пером; в четвертом торчал широкий стальной нож, а из пятого, самого верхнего, выглядывала серебряная рукоятка кремневого двуствольного пистолета. С левого плеча на бедро свешивалась сумка, сшитая из дубленой шкуры козленка, украшенная вырезанными из кости пластинками и длинной бахромой с голубыми, желтыми и красными подвесками.

Такими были эти люди. Издалека они походили на закованных в броню воинов. И, верно, потому так медлительна и тяжела была их поступь. Скупой, медлительной была их речь, угрюмыми и суровыми — лица. И еще суровее казался их холодный, недружелюбный взгляд, поблескивающий из-под нахмуренных бровей. Проникновенной, тихой и нежной была лишь песня их кавалов, сладкозвучным — перезвон медных колокольчиков стад, а гром их кремневых пистолетов был страшен и неумолим.

Итак, по эту сторону находились деревни, бейские усадьбы, нивы, пастбища — здесь повелителем был человек. А дальше стеной стоял лес с его бабочками, птицами и цветами, где властелином был волк. С ним жила его неразлучная подруга волчица, более смелая и опасная, чем он сам, ибо на ней лежал нелегкий долг — создать поколение, сохранить волчий род.

Однажды студеным утром в первых числах марта волчица, изнуренная и потная, прибрела к реке. Ее лапы были в грязи, острая морда до самых глаз выпачкана запекшейся кровью. Хищница вошла в воду и долго жадно лакала ее, а потом выбралась на берег и растянулась на мягкой траве.

Ее бока все еще ходили ходуном от усталости. Волчица положила голову на вытянутые передние лапы, перевела дух и зажмурилась. Потом открыла глаза, вылизала покрытые грязью лапы, облизала окровавленную морду и, легко вскочив на свои упругие, как стальные пружины, ноги, навострила уши: не следит ли за ней из засады чей-нибудь коварный взгляд, не раздаются ли за ее спиной крадущиеся вражьи шаги? Волчица была готова защищаться до последнего вздоха. Но в лесу царили глухая тишина и покой. Только слегка шумели на ветру обнаженные черные ветки дуба да сидевшая на его вершине какая-то ранняя пташка, чирикнув, взмахнула крылышками и улетела прочь. И лесное безмолвие от этого стало, казалось, еще полнее и глуше.

Волчица успокоилась. Она опустила хвост, и, наклонив голову, обнюхала влажную землю вокруг ствола могучего дуба, а затем остановилась на солнечной стороне, где из земли выдавались два толстых темных ответвления корня, образуя нечто вроде козырька с глубокой выемкой под ним. Волчица забралась в эту ложбинку, копнула лапой землю, понюхала ее, принялась быстро рыть сильными передними лапами. Время от времени она останавливалась, прислушивалась, а затем с удвоенным рвением продолжала свою работу.

Вскоре в проеме между выступами корней образовалась просторная яма. Выброшенная земля образовала вокруг норы невысокую насыпь, служившую надежной защитой от чужого глаза, дождевой воды и ветра. К полудню логово было вполне готово, устлано сухими дубовыми листьями и прошлогодней травой, принесенной о поляны. Волчица забралась в него и долго топталась, устраиваясь поудобнее. Наконец она свернулась клубком и легла головой в сторону входа. Временами она испускала хриплые вздохи, обнюхивала бока и живот; ее глаза то закрывались в полном изнеможении, то расширялись, таинственно поблескивая в полумраке логова, в них светились страх и страдание. На закате солнца вздохи перешил в подавленный визг и глухое рычание.

Так волчица провела ночь. А наутро возле нее копошились шесть крошечных пушистых комочков. Она лежала, все так же свернувшись клубком и, ласково ворча, вылизывала своих слепых детенышей, тормошила их, подталкивала к набухшим соскам.

Ночью волчица стала матерью, и с этого времени на нее лег груз тревог и забот о шести беспомощных существах, которые были ей дороже жизни, дороже всего на свете. Чтобы накормить их и защитить, она была готова преодолеть любую опасность, презреть осторожность и страх.

Ночью и днем волчица-мать не смыкала над ними глаз, а с наступлением сумерек бежала на поиски пищи. Во время охоты она была ненасытна и кровожадна как никогда. От ее крепких челюстей гибла разная мелкая живность и беззащитные детеныши лесного зверья, а когда охота на них была неудачна, волчица нападала на более крупных животных, таскала из стад домашнюю скотину.

Прошло лето. Волчата выросли, окрепли. Природа брала свое. Им теперь мало было материнского молока, им хотелось мяса, пахнущего свежей кровью, — волчата уже знали ее пьянящий запах. Волчица отощала, только глаза по-прежнему горели страшным огнем. Ночью она рыскала по неоглядным полям, выслеживала дичь, набрасывалась, душила, а поутру приносила к логову еще теплую дичь. Лежа на животе и придерживая добычу передними лапами, она разрывала ее на куски, разжевывала, жмурясь от наслаждения, и по очереди кормила шестерых вечно голодных волчат.

Однажды поздним летним вечером в лесу встретились два пастуха. Вернее пастух Калю пришел к другому пастуху по имени Диню.

— Что будем делать с этой тварью? Сам видишь, житья от нее не стало, — сказал Калю, что стоял, опершись на свой длинный посох и уставясь в землю неподвижным взглядом.

— Ты это про кого? — спросил Диню, подняв глаза на гостя.

— Про волчицу — про кого же еще! Неужто забыл, как она у тебя три овцы уволокла? А вчера средь бела дня чуть не утащила из загона лучшую ярку. Я было выстрелил, да не попал. Мой Каракачан отбил овцу.

— Должно быть, ощенилась, и где-то неподалеку в лесу у нее логово, оттого вишь она и лютует. Волчат-то кормить надо…

— То-то и оно! И прошлым летом было то же самое: сколько бед она натворила, пока выкормила своих зверенышей. Ну, что ты скажешь?

— Про что?

— Неужто так и будем сидеть сложа руки?

Диню перекинул палку на другое плечо и, глядя в землю, сказал:

— Да кто ж его знает… Поглядим…