Обреченные победители. Шестидесятники - Дмитрий Львович Быков

где каждая интонация выверена, узнаваема, точна. «Я помню всю эту чепуху детства, потери, находки, то, как я страдал из за него, когда он не хотел меня ждать и шел в школу с другим, и то, как передвигали дом с аптекой, и еще то, что во дворах всегда был сырой воздух, пахло рекой, и запах реки был в комнатах, особенно в большой отцовской, и, когда шел трамвай по мосту, металлическое бренчание и лязг колес были слышны далеко. Помню: взбежать одним духом по громадной боковой лестнице моста; наткнуться вечером под аркой на летучую дерюгинскую братву, бегущую из кино, как стая койотов; идти навстречу, сжав кулаки, деревенея от страха.

Всё детство окутывало багряное облако тщеславия.

О эти старания, жажда секундной славы! Мир был мал, человека четыре, пять – Антон, Химиус, Морж, ну, может быть, еще Соня и Лева и, конечно, смехотворный Ярик, – и в этом космосе клокотало наше вожделение: доказать. Нежная, сочащаяся, алая плоть детства. Все было ни с чем не сравнимо. Впервые в жизни выбежал на набережную во время перемены, на залитый солнцем асфальт. Впервые в жизни догадался, что весна – это просто ветер, от которого холодно и стучат зубы. Худой изгибающийся человек в коротенькой курточке, в большом дамском берете кирпичного цвета шел быстро по тротуару и разговаривал сам с собой. Безумная озабоченность съедала впалые щеки, проваленные глаза. Прочитав мельком название нашей школы, он вдруг остановился и закричал:

– Этого не может быть! Этого не должно быть в природе! Вы слышите?»

А Глебов думает иначе, говорит другими словами, хотя той же скороговоркой (это потом замечаешь, что глебовские фразы – короткие; что Глебов хочет не столько вспомнить, сколько забыть, что рассказчик растравливает, расчесывает язву – а Глебов делает вид, что язвы нет). И за голосом рассказчика, за его интонациями – есть и несколько фрагментов совсем чужого, непонятно чьего текста, бесстрастного, жестокого, словно сама история заговорила; они есть и в начале, и ближе к концу.

Так вот, за всем этим великолепием, за зрелым мастерством, которым автор явно наслаждается и сам, за отказом от многих умолчаний, за попыткой излечить детские травмы и разобраться, наконец, с собственным прошлым, – цель эта очень быстро становится общей, авторской и читательской, – читатель как-то забывает о главном: про что, собственно, «Дом на набережной»? В семидесятых и первой половине восьмидесятых в русской литературе появились три ключевых текста, объединенные темой дома (я намеренно не включаю сюда «Дом» Абрамова – он про другое и относится к другой традиции). Это три городских романа: московский «Дом на набережной» Трифонова, ленинградский «Потерянный дом» Житинского и московско-ленинградский «Пушкинский дом» Битова. Очень разные, но в равной степени культовые романы странным образом рассказывали об одном – о доме без хозяина, о том, что в стране, «как в доме опустелом: всё в нем и тихо, и темно». «Пушкинский дом» – Россия без Пушкина, объяснял мне пьяноватый журналист в редакции «МК» году этак в восемьдесят третьем. В «Потерянном доме» все задано в названии. «Дом на набережной» – именно опустевший, а точней, заселенный совсем другими людьми и наполненный «другой жизнью» дом, выстроенный для сверхчеловеческой, новой особи. Ее можно, пожалуй, даже ненавидеть – но презирать нельзя. «Дом на набережной», то есть на границе, почти на грани бездны – или на берегу новой, неизведанной истории, – сначала опустел, а потом достался не тем. Он превратился в символ страны, занятой, казалось бы, только самоистреблением, – но между двумя волнами этого самоистребления успело вырасти небывалое поколение, которое почти целиком выбито, но остатки его создали все подлинно великое во второй половине столетия. «Дом на набережной» – символ зверства, но и детства; насилия, но и величия. «Но ходят оккупанты в мой зоомагазин», – чуть позднее спел Окуджава. В нашем доме – страшном, да, и населенном далеко не ангелами, – живут теперь чужие, которые уже и не совсем люди. С этим чувством жили в СССР все, для кого революция, история, просвещение не были пустым звуком.

И второй аспект, совсем уж глубокий и таинственный, – мне о нем приходилось писать многажды, но тайну трифоновского пророчества я и сейчас не могу раскрыть. Он откуда-то знал, – и это самое драгоценное в «Доме на набережной», – что из трех главных героев (сам автор-рассказчик, Глебов, Шулепников) самым важным и непобедимым окажется именно Шулепа. Он, распадающийся на пласты, – не принадлежит эпохе, он выпал из нее. В нем есть и жуликоватость, и человечность (не зря он так нравится отцу Глебова), и злоба, но главное – он вызывающе независим. Шулепниковская судьба – американские горки: его заносит в непредсказуемые обстоятельства, возносит в непредставимые выси, низвергает в бездны, распад, нищету, а он все надеется на чудо, на новый «поворот в его жизни». Этим пророчеством заканчивается повесть: чудо-то будет. Шулепа еще станет главным героем восьмидесятых и девяностых – когда повезло именно таким, как он, когда залогом спасения стала независимость, способность жить в отрыве от эпохи и страны. Повествователь привязан к своему времени и своему детству накрепко, о Глебове нечего и говорить – конъюнктурщик живет ровно до тех пор, пока длится его эпоха, потом он как-то исчезает из виду и никогда не может вполне приспособиться к новой эпохе, ибо душу продают (и покупают) один раз. А вот Шулепа – ни добрый, ни злой, никакой, изобретательно вписывающийся в любые времена и всегда усмехающийся, – как раз и есть главный герой нового времени, постисторического. Трифонов его предчувствовал, но написать о нем не успел.

«Дом на набережной» – книга о маргинале, оказавшемся победителем, и о грядущей эпохе, которая отменит все прежние типы, все прошлое, все бесчисленные долги, грехи, выяснения отношений. Побеждает не хороший и не плохой, а другой. В этом смысле «Дом на набережной» – еще и автоэпитафия. Впрочем, этот подтекст тогда волновал немногих. Большинство просто прочло очень хорошую прозу, а хорошо сделанная вещь воспитывает лучше любой морали.

3

Наиболее принципиальным высказыванием Трифонова о русской революции должно было стать «Исчезновение» – роман с названием, почти синонимичным «отсутствию», тому самому отсутствию просвета, надежды, чуда, о чем и вся его городская проза. «Другая жизнь» – это подлинно другая жизнь, наставшая в стране, лишенной ориентиров. Она наступила скоро. «Исчезновение» – книга не только об исчезновении отца и многих других отцов из «Дома на набережной». Это книга об исчезновении смысла, о постепенном размывании его. В каком-то смысле это книга о соотношении советского и русского, о главном вопросе, который больше всего занимал позднего Трифонова: советское – это зигзаг в сторону, злокачественная опухоль