Диктатор мира - А. Ренников

— А ты уверена, что здесь? — суетливо оглядывается Софья Ивановна. — Тут написано «Петербург — Нью-Йорк», Адик!

— Это соседняя, мама. А наша платформа № 12. Видишь, плакат: «Прибытие микст».

— Ага. Но я все-таки спрошу лучше служащего. Это будет вернее.

На перроне, огороженном высокой решеткой, мало народа. Нервно сжимая в руке букет, взад и вперед ходит мимо Софьи Ивановны какой-то взволнованный юноша, время от времени взглядывая на небо. Флегматично покуривая папиросу, сидит на пустой вагонетке носильщик, читает газету. Два господина южного типа стоят вблизи в грустных позах. Слышно, как один негодующе говорит:

— Нет, вы скажите мне, что это за порядок? Если сын социалист, так и отец обязан ехать в Австралию? Я буду жаловаться, Самуил Маркович! Я добровольно не поеду, Самуил Маркович!

— А кому вы будете жаловаться, Абрам Соломонович? Диктатору?

— Хотя бы Диктатору. Левинсон ведь посылал ему радио! Пристав приходит, понимаете, показывает: «По предписанию господина министра вся семья Абрама Каценель-богена подлежит отправлению с группой № 26, 3-го ноября»… Почему, спрашиваю я, с группой № 26? Почему, спрашиваю, 3-го ноября? И почему, спрашиваю, вообще семья? Ну, Миша, предположим, социалист. Допустим это, хотя у него плохое здоровье. Но Реввека? Соня? У Сони есть офи-циалыный билет, где прямо сказано, что она член партии полусоциалистов-индивидуалистов. Значит, она социалистка не полная? Значит, у нее есть половина, которая не подходит к условиям? Так что бы вы думали? Как дерево! Уперся! «Мы социалистическую половину обязаны выслать, а с другой вы делайте, что вам угодно». Что вам угодно! Как вам понравится эта постановка вопроса?

Софья Ивановна подходит к автоматическим креслам, опускает монету, садится. Ариадна идет вдоль перрона, останавливается у самого конца, где нет уже публики, оглядывается по сторонам, наклоняется к сумочке:

— Владимир!

— Я, Ади… Лечу!

— Где ты? Далеко еще? Милый!

— Над Ильменем, Ади. Уже внизу Новгород. Ты что: на вокзале?

— Да… Мама торопилась. Над Ильменем! Ужас!.. Это сколько? Час?

— Я дал всю скорость… Через 40 минут.

— Не нужно всей скорости, Владимир. Я боюсь!.. Почему-то мне страшно… Я не мешаю управлять? Я закрою телефон, хочешь?

— Нет, нет. Что с тобой! Нисколько. Вот Новгород — позади. Волхов уходить направо. Какое счастье, Ади! Еще сорок минут. Только сорок минут… И снова — глаза! Твои глаза!

Вблизи что-то зашумело. На перрон упала длинная тень. Величественно, медленно подходил к платформе № 11 прибывший из Нью-Йорка товаро-пассажирский «Илья Муромец». Засуетились носильщики, молодой человек с огромным букетом забегал мимо окон кают, вытягивая шею.

— Ади, это ты?

Ариадна смутилась, подняла голову.

— Здравствуй, Ната.

С конца июля, с того исторического дня, в который произошел роспуск Земского Собора, Ариадна не видела Наташи, считала, что та охладела к ней из-за несогласия в политических убеждениях.

Но Ната, хотя и невесела, однако, как всегда, разговорчива.

— Ты кого ждешь? Знакомых?

— Да… — Ариадна краснеет. — А ты?

— Я? Мужа. Какое безобразие, подумай: на весь город всего два аэровокзала! За границей где угодно можно спуститься. На каждом квартале к услугам публики площадки, зонты… А тут — отправляйся в Коломяги, чтобы встретить из Двинска. Остроумно? Воображаю, как ты задыхаешься здесь, в этой азиатчине, Ади! После Берлина, где все нарядно, где все культурно, где все изысканно, и вдруг… Погоди, он?

Наташа поднимает бинокль, внимательно смотрит. Ариадна бледнеет. Но нет, еще рано. Из аппарата выходит какой-то господин в котелке, берет у служащего квитанцию, сдает аэроплан на хранение в вокзальный ангар.

— А мы переезжаем на днях в Двинск, — продолжает с презрительной гримасой Наташа. — Сначала Митя хотел принять участие в этом глупейшем слиянии петербургских газет. Но на совместном заседании редакторов ему дали в общей газете только место второго хроникера. Ты понимаешь: второго хроникера! Мите! Ты, конечно, с Митей еще не знакома, не можешь судить. Но когда познакомишься, увидишь, как это предложение могло его оскорбить. Мы теперь открываем газету в Двинске, то есть, не открываем, а покупаем старую, местную. Разрешение от Патриаршего совета есть, от министерства здравоохранения есть, осталось только от внутренних дел и Академии наук. Ну, а Софья Ивановна? Дома? Здорова? Как ты себя чувствуешь?

Ариадна с радостью показывает Наташе, где сидит Софья Ивановна, идет по перрону вместе, возвращается затем одна.

— Владимир, меня прервали… Где ты?

— Вижу уже Петербург, Ади!

— Видишь?

Голос Ариадны дрожит.

— Близко… Близко… Исаакий! Смольный! Пять минут. Только! У меня дрожит в руке руль, Ади!

— Ради Бога! Владимир! Осторожней! Покажи… Где? Ты виден? Нет? Я могу заметить? В бинокль?

— Смотри к Царскому. Я поднимаюсь выше… Видишь?

Ариадна не говорит. Бьется в сердце смятенная кровь.

Дрожит бинокль в руке. Долго нет ничего, кроме осенней холодной прозрачности. Где-то стрелою вонзились в воздух птицы. Исчезли. На горизонте белое облако, поворачивает седую круглую голову, улыбается ласковыми золотыми морщинами.

Черный штрих! Наконец! Не обман? Не мираж? Будто — нет. Снова есть. Показался. Растаял. Есть, есть! Четкий, ясный, уверенный… На дрожащем слезами бесконечном нежном просторе…

— Владимир!

XV

Они в первый минуты почти не говорили друг с другом. Несколько отрывистых слов, долгие, немые, с болью отрывавшиеся взгляды. Но Софья Ивановна без умолку выражала свою радость, из всех — казалась самой счастливой.

— Как вы загорели! Как поздоровели! Что значит природа! Вы у нас сегодня обедаете… Непременно. И помолодели! Не потеряйте только квитанции… Похорошели, право, похорошели!

Владимир довез дам до дому, сам направился с вещами в ближайшую гостиницу, обещав быть через час. Ариадна, ничего не замечая вокруг, точно в забытьи, вошла в квартиру, направилась в гостиную, машинально взяла в руки первую попавшуюся книгу, стала перелистывать, положила. Взяла другую.

— Адик!

— А? Что?

— Я уже третий раз… Смотри: посылка из Берлина.

— Мне?

Ариадна даже обрадовалась. В самом деле: это развлечет… Скорее пройдет время. Целый час!

— От кого? А ну, покажи. Ого, как будто официальное! Судебное? Министерство… Да. Что же ты не распечатываешь? Ади!

Это было, действительно, от германского имперского министерства юстиции. Несколько бумаг с печатями, копий с протоколов. И внутри блестящий металлический ящичек. Какой-то странный небольшой аппарат, а на нем, сверху, письмо.

Оказалось — прислано согласно завещанию Штральгау-зена, найденному в лаборатории «Ars» после смерти владельца.

«Frau Ариадна! — начиналось написанное нервной неясной рукой. — Вы прочтете это только в том случае, если я погибну. А это может быть, легко может быть. Мы решили его уничтожить. Но он велик, он могуществен. Это величие было бы моим. Это могущество принадлежало бы мне. Но я шел не той дорогой. Я пробовал не те сочетания. Гелий не в силах. Водород жалок. Легче! Легче! Нужно найти эманацию!

…Я болен. Я сильно болен. Иногда бывают просветления… Сознаю ничтожество, ужас положения. А после — снова. Не я. Будто живу, но — другой. Который ходит, смеется надо мною. Лжет другим.

…Говорил я вам, что я — он? Тот самый? Не верьте, если было. Хочу перед вами быть честным. Я вас любил. Я буду спокоен там — где там? — если буду знать, что уважаете. Не презираете. Теперь знаю — да, знаю. Только душа. Душа — главное. Она взбунтовалась, она опрокинула мозг. Я смешон. Так нужно, был самовлюблен! Самодоволен! Как будто, чего-то достиг. Почет. Слава… Было мало, было мало. Ненасытность нового, жадность победы!

…Он меня опередил. Не знаю, кто. Все равно. Я работал над этим. Пять лет. Идея давила. Дразнила во сне. Если казался спокоен — неправда. Страдал, плакал. Мысли сплетались, как змеи. Я знал: распутать только — и кончено. Только распутать! В них все готово, все есть. Но как? Точно ядовитые — не мог подойти. Решался схватывать — выскальзывали. И другие накидывались… Борьба. Какая борьба!

…Болен, да. Давно болен. Всегда. И все это — болезнь. Это не то. Не человеческое. Не от Бога, Ариадна. Слышите: Штральгаузен сказал — Бог! Мне важно, чтобы слышали вы, слышал Он. Все равно — остальные. Я поклялся: я уничтожу его. Уничтожу «Ars», покончу со всем. Не будет больше болезни. Среди природы стану молиться. Выздоровлю. Из мозга уйдут тучи, небо появится. Голубое, ясное. Радость появится. Тихая, нежная. Оставит дьявол, сгинет. А я скажу Богу: прости. Я ведь не знал. Я не понимал, которое от Тебя, которое от него… Я пришел к Тебе, видишь!

…Ждет уже аппарат. Через час исчезну. Может быть, не вернусь. Я знаю: если он владеет такими расстояниями для сна, он может убивать вблизи. Нам не нужно только выдать себя. Нужна тайна, страшная тайна. Если подойдем на сто километров, попробую умертвить. У него волны, у меня новые молнии. Мне осталось немного: одна поправка, один коэффициент. Я получу через несколько дней. Опыты, опыты!.. Это последние, клянусь. Я сдержу, Бог поверил, на днях мы в тучах беседовали… Я обещал…