Немой миньян - Хаим Граде

— Им надо руки пооткручивать, ноги переломать. Тогда они поймут, что надо беречь мебель.

— Мы не бьем детей. Наша школа — не хедер, а товарищ Пея — не меламед с плетью, — отвечает Генех Бегнис.

Обитатели переулков и двора Песелеса не будут переживать, если их детей не отлупят за поломанную мебель. Тем не менее, это их удивляет. Еще больше их удивляет то, что столяр Бегнис называет свою дочку «товарищ Пея», а она, говоря об отце, называет его «товарищ Генех».

Однажды весной учительница созвала своих учениц из переулков и танцевала с ними в хороводе во дворе Песелеса — приседала, подпрыгивала, махала руками и пела:

— Вот так, вот так сеют рожь. Вот так, вот так жнут рожь.

Родители окружили столяра, стоявшего рядом и сиявшего от счастья.

— Вот этому вы учите наших детей — плясать и петь песенки?

— Да, вот этому мы учим ваших детей — плясать и петь песенки, помимо остальных предметов, которые человек должен знать в жизни. Конечно, Пятикнижия с комментариями Раши мы не изучаем с девочками, да и с мальчиками тоже. Вместо Пятикнижия с комментариями Раши мы водим детей на прогулки, чтобы они увидали, как растут цветы.

И столяр Бегнис рассказал соседям, что летом ослабевших детей из школы товарища Пеи отправят в лагерь отдыха на том берегу Вилии, в Вереке, чтобы их легкие дышали свежим воздухом, а их побледневшие щечки налились румянцем. Народная школа — это не хедер. Помимо духа, она заботится и о здоровье детей. Он и товарищ Пея не допустят, чтобы школьники и школьницы лазили летом по высохшим сточным канавам или забирались на Синагогальном дворе в бочки с пожелтевшими обрывками старых, истрепанных святых книг.

В отношении бейт-мидраша, что во дворе Песелеса, товарищ Генех Бегнис тоже имел свою точку зрения: обе половины молельни — и мужскую, и женскую — надо перестроить в светскую школу с преподаванием на идише. Почему это в Вильне сто десять молелен для бездельников, а наше подрастающее поколение задыхается в тесных школьных зданиях? Столяр Бегнис говорил языком, который его слушатели во дворе едва понимали:

— Дети бедноты, которые учатся в нашей школе, будут вспоминать нас с любовью. Поскольку мы помогаем нашим ученикам быть детьми в их детские годы, они будут взрослыми, когда вырастут. А допотопный хедер принуждал детей вести себя как старики, поэтому, дожив до старости, они остались беспомощными детьми.

— А Бог есть? — спросил один из соседей.

— Отношение к религии — это личное дело, — осторожно ответил Бегнис, чтобы не потерять учеников народной школы. Окружающие остолбенели: где это столяр выучился вести такие речи? Обо всем-то он говорит, а вот о том, что его дочери, товарищу Пее, как он ее называет, уже давно пора стоять под свадебным балдахином, он никогда не говорит ни слова.

Поскольку Генех Бегнис сам никогда не молился, его ничуть не интересовало, кто там изучает Тору в Немом миньяне и кто заходит туда молиться. Но однажды он совершенно случайно увидел, как в молельню заходит учитель народной школы Элиогу-Алтер Клойнимус. Учитель носил пенсне на черном шнурке, резиновые пожелтевшие краги и жесткие манжеты. Пуговицы его пиджака болтались на одиноких нитках, рукава были потерты на локтях и по бокам, а карманы пиджака набиты старыми газетами. Он шел медленно, опираясь на трость, словно прогуливался.

В классе, на уроках Элиогу-Алтера Клойнимуса всегда все пенилось и кипело, как поток вокруг колес водяной мельницы. Он говорил, а ученики безобразничали. Мальчишки настолько его не боялись, что скакали верхом друг на дружке, как казаки на лошадях, играя в войну. Но когда учитель разговаривал со взрослыми, царила напряженная тишина. Людей захватывала его восторженность, хотя они и усмехались втихомолку, слыша его высокопарные речи.

В отличие от столяра Генеха Бегниса и его дочери Пеи, Элиогу-Алтер Клойнимус принадлежал правому крылу социалистического движения. Тем не менее, товарищ Бегнис очень удивился: кого это ищет учитель Клойнимус в Немом миньяне? Бегнис спросил об этом у дочери, но она ему ответила, что не знает. Она знает только, что в последнее время Клойнимус перестал произносить высокопарные речи.

Потом Бегнис еще раз увидел, как учитель зашел в молельню. Про товарища Бегниса во дворе Песелеса и в окрестных переулках все знали, что он из принципа никогда не заходит в синагогу, хотя Синагогальный двор находится у него под носом. Но чем больше его ругали за это за глаза, тем больше его упрямство и вольнодумство вызывали уважение. Ему не подобало идти вслед за учителем в Немой миньян. Он крутился по двору, пока учитель не вышел из молельни. Тогда-то Генех Бегнис и подошел к нему:

— Что делает товарищ Клойнимус в Немом миньяне?

Сначала учитель вздрогнул от издевательского тона и издевательской улыбки столяра. Затем он поправил пенсне на носу и ответил с пылом:

— В Немом миньяне я учусь быть немым.

Он остановился, опершись на трость и глядя в небесную голубизну так, словно учился молчать и у небесной выси. Вокруг вопили дети, скрипели двери, входили и выходили их своих жилищ соседи. Еще один жаркий и пыльный день на рынках, в бедных лавках и пропотевших мастерских. Каждому хотелось быть во дворе. Солнце уже зашло, но вечерние тени еще не выросли. Последний розоватый отблеск заката играл таинственными красками в кривых оконных стеклах, словно еще не родившиеся юные жизни смотрели с пурпурного неба на бедные улочки и задние дворы, где им предстояло родиться и бегать босиком. Только учитель Элиогу-Алтер Клойнимус тихо и печально напевал мелодию прошедшей жизни. Его близорукие глаза смотрели сквозь пенсне на обманувшую его далекую мечту юности. Он вздохнул и направился к выходу со двора Песелеса.

Столяр Бегнис пошел вслед за ним, провожая к выходу, как подобает хозяину, провожающему гостя. Бегнис знал: мало того, что Клойнимус не слишком популярен среди учителей и не имеет успеха у учеников, у него еще и с собственными детьми неприятности. Они отдалились от него.

Учитель и столяр прогуливались по извилистым переулкам в районе Синагогального двора. Вокруг громкими голосами молодых и старых бурлила и кипела жизнь, как вышедшая из берегов река, прокладывающая свой путь сквозь большие камни, густые травы и набухшие от влаги корни деревьев. Но Элиогу-Алтер Клойнимус не замечал или не хотел замечать эту выплеснувшуюся на улицы веселую бедность еврейских переулков. Он говорил со школьным активистом товарищем Бегнисом о закате:

Его жизнь — сплошная неудача. Ученики открыто издеваются над ним, потому что они знают, что и в учительской над ним смеются. А в учительской над ним смеются, потому что он не верит больше в выспренние панегирики братской солидарности между еврейскими и нееврейскими трудящимися. Не только обитатели шляхетских улиц вокруг собора, но и польские рабочие из пригородов не хотят иметь дела с обитателями переулков, что вокруг Синагогального двора. Гордые светские евреи стыдятся своих предков, всех этих корчмарей и арендаторов, которых помещики заставляли плясать майофис[62]. Но что делают они сами, эти нынешние гордые евреи? Они больше не припадают к ногам бывшего помещика, вместо этого они бросаются в объятия его холопа, но даже холоп отталкивает их от себя. И светская еврейская школа — тоже ложь. Евреи без еврейства похожи на изображение рыцаря в городском музее. Под железным небом, с опущенным забралом, а лица у него нет.

Столяр Генех Бегнис не оратор. Он не будет даже пытаться дискутировать с учителем Клойнимусом. Тем не менее, он не может спокойно слушать речи против народной школы, особенно от учителя. Вот и отвечает Генех Бегнис довольно резко, что он, конечно, человек необразованный и не умеет произносить пламенных речей, но все же ему становится светлее в его полуподвале во дворе Песелеса, когда он вспоминает, что шведский рабочий из Второго Интернационала — его товарищ, хотя он ни разу в жизни не видел ни одного шведа. Ему хочется еще раз посидеть на конгрессе рабочих делегатов и собственными глазами увидеть семью народов, к которой он принадлежит. Он был бы от этого счастлив, хотя ни слова не понимает на иностранных языках. Товарищ Клойнимус, видимо, забыл, как принижены были даже в своих собственных глазах все эти еврейские каменщики, кожевники и чулочники, пока они не запели бундовскую «Клятву»[63].

— Бундовскую «Клятву» я пел раньше, чем все нынешние учителя, но ее дух и стиль больше не нравятся мне. Дух бундовской «Клятвы» таков: братья и сестры труда и нужды… А Гирш Лекерт[64]!

А что было до Гирша Лекерта, вы знаете, товарищ Бегнис? Про рабби Акиву и Бар-Кохбу[65] вы не знаете и не хотите знать! — выкрикивает Элиогу-Алтер Клойнимус.

Он сразу же успокаивается, идет дальше медленно и важно поправляет пенсне. Он все еще говорит пылким тоном, но голос его звучит тоскливо, а лицо печально. Это было хорошо и правильно — то, что он и его поколение ушли вперед. Беда началась, когда он и его поколение не знали, где остановиться. И точно так же, как он не знал, когда остановиться и прекратить борьбу со своим отцом, его собственные дети теперь не знают, где остановиться в борьбе с ним самим. Ничто не вызывает такого отторжения у молодежи, как путь середины, и тем не менее, это единственно верный путь. Знает ли школьный активист Бегнис еврея из Немого миньяна по имени реб Тевеле Агрес?