Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы - Джон Гарднер

— Все то же самое?

Доктор поджал губы, потом опять растянул их в улыбке.

— Никаких существенных перемен. — Он махнул рукой, но вдруг остановился и обернулся. — Если к утру не пойдет на лад, возможно, придется оперировать.

Генри смотрел на него вопросительно, покачиваясь с носков на пятки.

— Кесарево сечение, — пояснил доктор Костард. Он подмигнул, улыбаясь. — Впрочем, природу-матушку не стоит торопить. Посмотрим, как пойдут дела сегодня ночью.

— У нее плохая свертываемость крови, — сказал Генри, — когда порежется, кровь никак не остановить.

Доктор кивнул, по-прежнему с улыбкой.

— Мы посмотрим.

Генри пошел обратно, слегка ударившись о стену на ходу.

Стемнело. Он долго разглядывал отбрасываемые ночной лампой тени, потом повернул голову и стал смотреть на коробочку с домино. Отцовское. Они сидели вечерами, мать и отец — из-под расстегнутой необъятной рубахи виднелась поросшая седыми волосами грудь, вялая, как сырая глина, кожа — и не сводили глаз с покрытого клеенкой стола, где лежали костяшки: уже выложенные лесенкой; оставшиеся в банке; стоящие перед игроками наподобие могильных камней; и после длительных размышлений отец выкладывал очередную и улыбался, чуть ли не хихикал по-старушечьи, а мать тут же выкладывала свою, и снова долгая пауза, как будто в шахматы играют, а затем с таким видом, будто решает судьбу королевства, отец опять выкладывает свою. Он почти всегда выигрывал. На виски в его стакане оседали пылинки, и время от времени он машинально тянул к нему руку, а мать поджимала губы. Выпив, он сперва сидел, не вытерев влажных губ, слегка приподняв и как-то в сторону раскинув брови под побелевшим лбом, потом говорил: «А!», — словно выпивка для него удовольствие.

(«Тучность, вот что его доконало, — говорил док Кейзи. — Она прикончит и тебя. Надеюсь, ты уже составил завещание». Это до того, как он женился на Кэлли. Теперь док говорит: «Сбрось девяносто фунтов, мой мальчик, иначе Кэлли останется вдовой». И, говоря так, он подмигивает и по-родственному хлопает Генри по плечу.)

Ветер за окном порывом взметнул снег, пригнул сосну, черневшую неподалеку, и ее очертания стали расплывчатыми в вихре хлопьев. Лишь по разноцветным пятнам можно было различить сквозь метель, где по ту сторону улицы светятся окна. Теперь уж все было покрыто снегом. На краешке газона, который еще можно было видеть, намело высокий сугроб, а прямо под окнами, там, где росли кусты, теперь белели только холмики. В горах, конечно, занесло дороги, во дворы к фермерам сворачивают грузовики, скопились они, вероятно, и перед «Привалом», закусочная ведь никогда не закрывалась, неоновая вывеска горела день и ночь, во всяком случае до сих пор, так что имело смысл проехать чуть подальше сквозь непогоду, чтобы очутиться там, где ждет радушный прием. Может быть, есть уже и несчастные случаи. В буран это бывает. Грузовик со свернутым кузовом, застрявший поперек дороги или лежащий вверх колесами у подножия скалы прямо в реке, через кабину льются ледяные струи, а бородач водитель лежит мертвый — он нашел свою смерть в двухстах милях от дома. Это случается, нечасто, но случается. Когда ты держишь закусочную при дороге лет пятнадцать-двадцать, тебе, возможно, начинает казаться, что это случается чаще, чем на самом деле. Ты их видишь перед собой, ты подаешь им жаркое и кофе, и пирог, и сигареты, и они уходят, помахав рукой, и ты пересказываешь их шуточки другим посетителям, а через две недели, через два месяца, через два года их чисто выбритые лица, мертвые, глядят на тебя с газетной полосы. Да, это так бывает. Он вспомнил о Джордже Лумисе. Его портрет тоже напечатали в газете, да он покойником, можно сказать, и был; целую неделю провисел между жизнью и смертью. В тот день тоже шел снег… октябрьский снег, мелкий, пронизывающий, почти дождь.

(«Святой Иисусе», — проговорил Лу Миллет. Лу был не из разговорчивых, это Джим любит потрепать языком. Джим Миллет сидел тут же, пил кофе, и морщинки у него на носу еще не разгладились — после только что увиденного.

— Джордж Лумис, — рассказывал Лу, — вот кому не повезло. Сглазили его, что ли, беднягу? Теперь ему хоть выбирай новую фамилию и начинай все сначала.

Кэлли стояла к ним спиной и вытирала чашки. У нее шевелились только руки, вот так же она застывала, когда заходил разговор об Уилларде Фройнде, еще давным-давно, еще не зная, что он выкинет, задолго до того, как он сбежал и бросил ее в беде, а у нее во всем свете не осталось опоры, кроме жирного Генри Сомса, которому предстояло стать ей вместо Фрэнка Уэлса отцом, во всяком случае, он так считал до того вечера, когда она ему сказала в пристройке: «Что же мне делать?» На ней была белая мужская рубашка, которая промокла под дождем и прилипала к телу.

Дальше рассказывал Джим Миллет, а Кэлли слушала, сжав губы.

— Что творилось — страсть, — рассказывал Джим. Он встряхнул головой и отпил кофе. — Знай, крутится да крутится, треклятая сноповязалка.

Генри видел место происшествия — правда, позже: каменистая полоска земли футов шестьдесят шириной, а длиной — полмили, сходившаяся клином возле леса, выше болота. Как раз подходящее место для такого несчастья, и, удивительное дело, совсем неподалеку оттуда пятнадцать лет тому назад Косой Коверт перевернулся на тракторе и остался на всю жизнь калекой, а будь он трезв, то, наверное, стал бы покойником. Там торчали из воды белые пни и полузасохшие ивы стояли на краю болота, а чуть выше рожковые деревья, а за ними две лиственницы, такие высокие, что на закате их скелетообразные тени перечеркивали во всю длину кукурузное поле.

— Ладно тебе, — сказал Лу, глядя не на Джима, а на Кэлли.

— Все крутится, крутится этот сволочной барабан…

Правой ладонью Джим описывал круги: коснется левой руки, опишет круг, опять коснется и снова круг.

— Прямо видно, как кость дробится — я сроду такого не видел, — осколки, красные от крови, а через секунду опять еще красней, а чертово лезвие знай все режет, знай жует, что твоя мясорубка.

Лу встал со стула.

— Ладно тебе, — повторил он.

Джим кивнул и снова уставился на свой кофе. Он сказал:

— Во жуть-то!

После их ухода Кэлли сказала:

— Как-то даже трудно себе представить, что такие вещи могут произойти.

Генри кивнул.

— Бедняга. Жилось-то ему нелегко.

Она сказала:

— Ему бы девушку найти хорошую, после той, я имею в виду. — Она задумалась, полузакрыв глаза. — Такому человеку, как Джордж, нехорошо жить так вот, совсем одному, в этаком большом и старом доме. Он ее, наверное, страшно любил, или, может, ненавидел.

— Ну, это не наше дело, — сказал Генри.

— Чье же, если не наше? — спросила она. Она иногда делалась похожей на старуху. Генри обнял ее. На следующий день он пошел к Джорджу в больницу и просидел там до вечера.)

Он смотрел на снег. Конечно, около «Привала» стоят грузовики, окопались, осели в снегу, теперь уже по самые оси, и, может, там же и Уиллард Фройнд в своем помятом «додже» с невыключенным мотором и обогревателем. Хотя нет. Он вернулся, но он у отца. Пьет на кухне кофе и читает в газете «Лихого кузнеца» или «По ту сторону», или играет на банджо наверху у себя в спальне, или лежит с открытыми глазами, таращится в пустоту, как слепой, у него такая привычка — и при этом усмехается несмело. Он, наверно, усмехается даже во сне.

Генри не спал. Он положил ладонь на руку Кэлли, смотрел на тени у изголовья кровати, а мыслями бродил взад и вперед по дорогам, теперь уже занесенным снегом, где зябнут, сидя в кабинах, шоферы грузовиков. Внезапно он вспомнил отца, как он возвышался в кресле зимними вечерами, читая книгу возле лампы, затененной абажуром с бахромой. Он давно уже с такой отчетливостью не вспоминал отца. Буквально мог пересчитать темные пятна на щеке старика. Потом он вспомнил, каким отец был незадолго до смерти: спал сидя, неподвижный, точно валун, сложив на рукоятке трости руки, поставив носками внутрь ноги в расшнурованных ботинках. Воробушки разгуливали у него на плечах, а он не просыпался. Как мертвый.

Вошла сердитая ночная сестра, убрала палату, побурчала и вышла.

В десять часов вечера боли внезапно сделались острей, и он увидел, что глаза Кэлли открыты. Она прошептала:

— Нет. — Он нагнулся к самому ее лицу, сжал ее руку. Ее глаза опять закрылись, вздрагивающими губами она прошептала: — Не может же это продолжаться долго.

Генри тихо сидел, ждал. Из коридора проникал запах растений. Она снова застонала, стон был теперь другим: в нем слышался страх, и у Генри сдавило в груди так сильно, что он напряг всю волю, подавляя боль. Кэлли мотала головой, по ее щекам текли слезы. Потом она опять затихла, на минуту. И вдруг новая схватка, и Кэлли плачущим голосом простонала:

— Ой, ради бога, ради бога. — Схватка кончилась. Она шепнула: — Генри, доктора позови, сестру.