Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Эмиль Айзенштрак

И далее в таком роде: составляли все это системники, цифроеды. Есть такая неистребимая порода. Им кажется, как они напишут, как начертят, так и будет. Людей они считают на десятки тысяч, умозрительно. Сбивают их в какие-то немыслимые колонны, цветными карандашами рисуют жирные стрелы (фантастические маршруты). Да вот беда, не собираются люди в колонны, а маршруты игнорируют. Не идет живая душа в фаланстеру. Об этом еще Достоевский предупреждал. Впрочем, он для авторов программы не авторитет. «Больной старик, путаник», — так они его определяют. Ну что ж, тогда я им показываю К. Маркса. «Человеческое тело от природы смертно, поэтому болезни неизбежны. Почему же, однако, человек обращается к врачу не тогда, когда он здоров, а когда он болен? Потому что не только болезнь — зло, но и врач — тоже зло. Болезнь — это ограничение свободы человека, но и врач ограничивает свободу. Так не лучше ли смерть, чем жизнь, состоящая из предупреждения смерти? Неотступный врач представляет собой такое ограничение свободы, такое зло, при котором нет даже надежды умереть, а остается только жить. Пусть жизнь и умирает, но смерть не должна жить».

Спорить с Марксом им не с руки. На лицах — недоумение, руками разводят. Одна сказала: «Каламбур какой-то (вероятно, спутала с «парадоксом»). Другой прочитал медленно, основательно, посмотрел год издания, переплет понюхал: «Это он уже чересчур…». И тоже руками развел. А потом они опомнились и начали мне вопросы задавать. «Ты что же, против профилактических осмотров, против предупреждения болезней?». И тогда я признал, что программы не составлял, стрелы не рисовал, маршруты людям не указывал. Но я придумал само обследование. Я бросаю наугад в город по почте 40 тысяч иллюстраций и текстов. Женщины сами ко мне приходят. Добровольно, по собственному усмотрению. Я им в души прокрадываюсь, уговариваю, а не командую. А эти командовать привыкли, только команды их никто не слушает. Здесь опять все по Марксу: «Свобода есть осознанная необходимость». Так пусть человек осознает необходимость, например, явки на флюорографию грудной клетки. Надо к нему тоже в душу проникнуть (а без души никакое дело не сладится!). Как это сделать?

Раздадим участковым сестрам в поликлиниках бланки персональных приглашений с хорошим, хватающим за сердце текстом, а сестра вписывает туда имя и отчество. Получается уважительное письмо именно этому человеку («значит, помнят меня, обо мне заботятся»). Глядишь, и пойдет. А тот, кто не пойдет — его и за шиворот не вытащишь. Точно так же и женщины. Вызываем к гинекологу на осмотр персональными вежливыми письмами. Имя и отчество в письме очень важны. «Пил бедняга Ерофеич, плакал и кричал: — хоть бы раз Иван Мосеич кто меня назвал». Это нужно человеку, так почему бы не дать? А в программах, которые спущены сверху, о человеке ни слова; не то что об уважении к нему, о нем самом как-то забыли — одни мероприятия. Ровная такая мертвечина и лишь кое-где, редко, преломится забавной абракадаброй, смехатурой бюрократической. В графе «Мероприятия» указано, в частности: «Нарушение ритма половой жизни, множество партнеров, внебрачные половые контакты». В графе «Исполнители» написано: директора школ, педагоги, педиатры. В графе «Ответственный» (за выполнение мероприятия) стоит: зав. горздравотделом. Есть еще одно мероприятие (по крайней мере, стоит в графе «Мероприятия»): «Раннее половое созревание». И опять исполнители и ответственные. Паркинсон до такого не додумался бы: юмора не хватило.

Когда-то в школе на уроках литературы нам объясняли разницу между юмором и сатирой. И, насколько мне помнится, в общем, сатира — это более тяжелая артиллерия. Но бюрократы уверенно пользуются обоими жанрами. Прошло у нас по документам облздрава «Дело об укушении лисы в зад». Чиновники мыслят штампами. И Управляющий конторой «Геркулес» из «Золотого теленка» тоже пользовался резиновым штампом:

«В ответ на ………………… Мы, Геркулесовцы, как один человек, ответим:

а) повышением качества деловой переписки;

б) увеличением производительности труда;

в) усилением борьбы с бюрократизмом, волокитой и т. д.»

Теперь в пустую строку можно поставить любую проблему, которая только что родилась, а текст уже готов. На разные вопросы будет получен одинаковый ответ. Резиновая мысль. Очень удобно. В районе, скажем, был пожар. Высылается комиссия. Разгром, оргвыводы и меры, чтобы повсеместно была вода. Теперь где-то протекло. Опять комиссия, оргвыводы и меры, чтобы не было воды. Но где-то обвалится потолок и все повторится. И строгие меры, чтобы потолки не валились. И так все время: что-то случается, что-то громится. Монотонно. Но вдруг случай необыкновенный, неслыханный. А реакция все та же…

Два механизатора в поле изрядно выпили. У одного заболел живот, и он побежал в сортир. Трезвым он хорошо помнил, что страдает выпадением прямой кишки, и обычно со-измерял свои усилия с возможностями. А тут уселся над дырой, лихо надулся, и прямая кишка выпала. А в дыре сидела лиса. Она увидела выпадающую прямую кишку, соблазнилась и вцепилась в нее зубами. Механизатор заорал, схватил лису за горло и как-то отцепил ее от своей кишки. А потом побежал к товарищу и рассказал о случившемся. Тот пришел в ярость, взял вилы и запорол лису. Каковая и утопла в сортире. Прямая кишка у пострадавшего, тем временем, самостоятельно вправилась. Лисы нет, кишки тоже нет. А пьяный механизатор приходит к врачу и плачет, шатаясь: «Доктор, меня сейчас лиса укусила в ж…». Врач ему: «Пойди проспись». Механизатор с упорством пьяного настаивает, пристает. «Ну, снимай штаны, — говорит доктор. — Так и есть: зад как зад, никаких следов укусов. Нажрался, ахинею несешь».

Потом протрезвел механизатор, и все прояснилось. Но время было упущено. Лиса не зря сидела в сортире: она была бешеная. И человек погиб.

Тогда по линии облздрава и возникло официальное дело об укушении лисы в зад. И, как всякое дело, оно прокручивается в том же порядке: комиссия (немытый пол, нет стенгазеты, какие-то бумаги просрочены), разгром и строгие меры на тот случай, если опять лиса укусит кого-нибудь…

В Гагре, в Доме литераторов, я постучался к одному писателю, с которым познакомился накануне. Из комнаты доносился стук пишущей машинки: писатель работал. На мой стук он успел надеть штаны, а остальное не успел. На столе перед машинкой возвышалось металлическое сооружение вроде распятия. На этой подставке стояла раскрытая книга французского писателя Пьера Декса, и специальные держатели фиксировали нужную страницу. Я заглянул в книгу. Там было: «Остановись, Мари, — вскричал Пьер». А у нашего автора в рукописи соответственно: «Стой, Матрена, — закричал Петр». Зачем переписывать из чужой книги? Зачем пользоваться специальной подставкой? Положите жизнь на линию горизонта и списывайте себе на здоровье! И будут такие сюжеты, что придумать уже нельзя. По крайней мере, одному человеку. Но если соединить Кафку, Зощенко и Баркова (с иллюстрациями Шагала), получится история, которая действительно имела место.

В тот день я получил ордер на изолированную двухкомнатную квартиру (первый раз в жизни). Потрясенный, ринулся в область за вещами, чтобы фактически вселиться, сменил замок на двери, дабы утвердить свое присутствие. И как раз успел, чтобы еще не опоздать на дежурство. Диспансер только строился, и я пока работал дежурным хирургом в больнице неотложной помощи. Операционной сестрой в ту ночь была одна дама среднего возраста с большим самолюбием и бюстом. Характер у нее сложный, с молодыми врачами высокомерна, с медсестрами надменна. Фигура величественная, колпак и халат открахмалены, отутюжены, ни сориночки, ни морщинки. Старшая операционная сестра себе цену знает.

Я попросил ее все подготовить на срочную операцию (больную привезли с острым животом), а сам пока надел пижамные брюки, халат и улегся чуть подремать. Сразу же уснул мертвым сном. Санитарка едва растолкала. Бреду за ней и сплю на ходу. Глаза слипаются. Иду, однако, не в операционную, а вниз — в приемный покой: кого-то привезли, нужно посмотреть. Спускаюсь по холодной темной лестнице, засыпая на ходу. И все хочется уложить голову на воображаемую подушку, а подушки нет, голова запрокидывается неловко, я просыпаюсь и чувствую ступени под ногами. И опять куда-то проваливаюсь. И вот таким манером добираюсь до приемного покоя, открываю дверь и здесь, в ярком электрическом свете, вдруг вижу фантастическую картину: голая операционная сестра бежит по кругу, а за ней молодой разъяренный мужик. Этот мужик полуголый, в одних кальсонах, но из прорези кальсон, как пушка, торчит возбужденный орган. Рядом стоят санитарки и фальшивыми голосами кричат: «Караул! Караул!» Мне все это снится? Закрываю глаза, а когда веки размыкаются, картина уже другая: мужик догнал операционную сестру и повалил ее на пол, лег на нее, и пытается попасть ей членом между ногами, но Нина перекрестила ноги, и у него ничего не получается. На кафельном полу высокая мыльная пена. Работают два крана — холодный и горячий — вода, пар, мыло. Покрытая пеной Нина выскальзывает из объятий мужика и снова бежит по часовой стрелке. Я говорю: «Нина, зачем ты бежишь по кругу, беги в дверь». Она охнула, чего-то буркнула, вроде: «Ах, да!». С подтекстом: «И как я раньше не догадалась», ринулась к двери, здесь мы с ней застряли поначалу (я в дверях стоял), но все же она протиснулась, выскочила в коридор, пригнулась и помчалась на третий этаж по лестнице. В предоперационной санитарка пила чай. Когда Нина, голая, в пене, ворвалась туда, та потеряла сознание. Набежавшие сестры закутали Нину в простыню и уложили на кушетку. Там она и лежала, клацая зубами. А я тем временем сделал еще один шаг от дверей и окончательно вошел в приемный покой.