Суровые дни (книга первая) - Клыч Кулиев

Махтумкули сухо ответил:

— Напрасно жалеете! Сегодня вы нас зажмете в углу, завтра мы вас, — что в этом хорошего? Вспомните слова Рудаки:

Эн гошт мэкун баред куфтан каси,Та коси нэкунад ранч баред куфтанат мошт[53].

Тачбахш-хан быстро согласился:

— Клянусь аллахом, вы правы! Конечно, в того, кто бросил ком земли, полетят камни, — на это ничего не возразишь. Но, клянусь аллахом, трудно разобраться в сложности этого мира! Человек не волен над собой и делает не то, что хотел бы.

— Кто же, по-вашему, посылает людей на разбой?

— Вы говорите, кто? Много правителей мира сего держат плеть в руках и приказывают. Каждый издает свой приказ. Выполнишь его — не нравится народу, не выполнишь— разгневаешь повелителя. Что прикажете делать? Вот и получается, что и по ту и по эту сторону гор страдает народ. А кто виноват в этом? Скажите, Шатырбек виноват? Клянусь аллахом, он не при чем! Он тоже имеет дом и детей и, будь его воля, никогда не вышел бы из крепости.

Махтумкули достаточно хорошо знал Шатырбека и мог бы многое возразить собеседнику. Однако он, при всей неприязни к Тачбахш-хану, не счел себя вправе задевать его родственные чувства. Он только сказал:

— Не осталось в мире истинного добра и ценностей. Нет хозяина в мире. Все служат только собственной алчности. Для недобрых дел поле обширно, для добра — меньше моей ладони.

— Клянусь аллахом, вы говорите правду, поэт! — снова согласился Тачбахш-хан. — Действительно, мир губит жажда богатства. Каждый стремится стать богатым, не думая о других. Конечно, богатство вещь приятная, но не всем оно достается. Клянусь аллахом, я согласен с вами!

«Слишком часто для искреннего человека ты поминаешь имя аллаха», — подумал Махтумкули и сказал:

— Богатство, хан, это соленая вода из дурного колодца. Чем больше пьешь ее, тем сильнее жажда, которая в конце концов становится настолько сильной, что подавляет все остальные чувства. Кто был богаче Гаруна? А что принесло ему богатство? Глаза его наполнились песком, но деньгами они не насытились, — не осталось ни богатства, ни доброй памяти. А вот Аннуширван Справедливый до сих пор живет в сердцах людей.

Старый слуга с поклоном распахнул дверь, пропуская в комнату богато одетого молодого человека с подвязанной рукой и бледным измученным лицом. При виде Махтумкули печальные глаза вошедшего оживились, он радостно протянул здоровую руку:

— Салам алейкум, Махтумкули-ага!

— Мир и тебе! — приветливо отозвался старый поэт, уже не удивляясь новой метаморфозе: вошедший был Нурулла. Он опустился на ковер рядом с Махтумкули и тихо сказал:

— Вы были мне как отец, Махтумкули-ага, вы спасли меня от смерти. До конца дней своих буду благодарить аллаха, если сумею сделать что-либо доброе для вас.

Поэт ласково положил руку на колено Нуруллы;

— Нурулла, сын мой…

— Очень прошу вас, Махтумкули-ага, простить меня за обман! — перебил Нурулла, не поднимая глаз. — Я назвался чужим именем. Меня зовут Фарук.

— Пусть так, — кивнул Махтумкули. — Для других ты Фарук, для меня останешься Нуруллой.

Бледное лицо юноши порозовело.

— Я согласен! Пусть это будет мое второе имя, которое дал мне мой второй отец!

Тачбахш-хан неодобрительно поморщился, сказал:

— Я объясню вам все, поэт: Фарук-хан тоже наш родственник, сын славного Мухаммеда Ифтияр-хана, которого народ почитал своим родным отцом. Очень сердечный был человек, да будет над ним милость и молитва аллаха! Почти в один день с шахом Агамамедом ушел он из этого мира. Фарук-хан, слава аллаху, растет таким же, как и его отец — помогает бедным и беззащитным, осуждает злых, защищает добрых. Клянусь аллахом, не льщу! Хоть он еще и очень молод, но достаточно умен, чтобы руководить народом. И сердце у него храброе, как у льва!

Фарук-хан густо покраснел, опустил голову.

— Наш дядя шутник и широкой натуры человек, — произнес он извиняющимся тоном. — Он всех оценивает с присущей ему щедростью.

Махтумкули вспомнил поведение Фарук-хана в плену. Нет, этот юноша ему определенно нравился! Может быть, его уже тронуло тлетворное влияние власти над ближними своими, но он еще сохранил юношеские порывы сердца, не разучился краснеть от явной лжи. Как мало людей умеют делать это!

Где-то громко хлопнула дверь. Поэт прислушался, Тачбахш-хан, по-своему истолковав его беспокойство, покровительственно заметил:

— С той минуты, как вы перешагнули порог этого дома, вам не причинит зла ни одна рука, поэт!

Махтумкули понял и усмехнулся.

— Одному бедняку сказали: «Проси у всевышнего все, что пожелаешь для себя, и он исполнит твою просьбу». «Я прошу, — сказал бедняк, — благополучия для моего народа». «А для себя?» «Если будет благополучен народ, буду счастлив и я. А счастье одного среди общего горя — утлая лодка без весел в бурном море». Так он ответил. Так отвечу и я вам, хан. Сегодня вы протянули мне руку помощи, а кто сделает это завтра?

— Всемогущий аллах! — с пафосом воскликнул Тачбахш-хан и, сунув руку под халат, поскреб свои тощие ребра.

— Конечно, — сказал Махтумкули, пряча смеющиеся глаза, — судьба смертного в руках всевышнего. Но не думаю, что дела, которые творятся сегодня в мире, совпадают с желаниями аллаха. Вот вы — кизылбаши, мы — туркмены. У вас свои заботы, свой образ жизни, у нас — тоже. Почему бы людям не жить только своими заботами? Ведь и в коране — глава вторая, стих сто тридцать третий — сказано: «Нам — наши дела, а вам — ваши дела». Но не тут-то было! Взаимный грабеж, взаимное разорение стран… Сами мы, братья, умножаем скорбь мира, которой и без того больше, чем достаточно. А могли бы жить в мире и согласии, делить нам нечего и молимся мы богу единому… Скажите, не смог бы я поговорить с Шатырбеком?

— Он уехал в Серчешму, — негромко ответил Фарук-хан. — А вы правильно сказали, Махтумкули-ага, мы действительно сами виновники своей скорби. Нужно, чтобы это народ постиг, но разум народа спит и не разумеет, где польза, а где ущерб.

— Вот-вот! — подхватил Тачбахш-хан. — Клянусь аллахом, истинные слова! Я во сне, ты во сне. Хофта-хофтара кей кунад бидар?[54]

Старый слуга, собрав чайники и пиалы, стоял с кумга-ном и тазом в руках и терпеливо дожидался, когда госгь и хозяева совершат омовение рук перед едой. Заметив его, Махтумкули сказал:

— Извините, я пока не голоден. С вашего разрешения, я лучше пройдусь к крепостной стене и похороню тех бедняков, которые там лежат. Они не знали покоя при жизни, пусть хоть после смерти найдут тихое пристанище.

— Благочестивое желание достойно всяческих похвал! — одобрил Тачбахш-хан. — Мы вам поможем…

Предав по ритуальному обряду земле шестерых погибших, Махтумкули ждал, когда принесут последнего. Его принесли двое кизылбашей на канаре[55] и тихо опустили возле старого поэта. Махтумкули посмотрел на тронутое желтизной лицо убитого, и сердце его дрогнуло — он узнал джигита, который отпустил маленьких пленников.

Лицо мертвого джигита было спокойно, на губах застыла тень улыбки, словно он с радостью принял страшный удар, разваливший его чуть ли не до пояса. И только открытые глаза пугали тусклым равнодушием смерти.

— Совсем молодой! — печально сказал Фарук-хан. — Вы его знали, Махтумкули-ага?

— Знал, сын мой… Не больше двадцати весен встретил этот юноша — ему ли было умирать!..

Махтумкули обмыл труп, завернул его в саван, прочел молитву, — и молодой джигит навеки успокоился на невысоком холме, рядом со своими случайными товарищами.

Старый поэт почувствовал некоторое облегчение от того, что с честью предал земле своих несчастных соотечественников.

— Спасибо, сын мой Нурулла, и вам спасибо, братья, за помощь, — сказал он помогавшим ему кизылбашам. — Они ни в чем не виноваты перед вами, эти заблудившиеся в дебрях жизни бедняки.

— Наших тоже четверо погибло, — сказал Фарук-хан, — а восемь человек тяжело ранены.

Махтумкули тяжело вздохнул.

— Если не прекратятся междоусобные распри, многих молодых и сильных ждет погибель, сын мой Нурулла…

Он грустным взглядом обвел свежие холмики земли и пошел в крепость. Его одолевали тревожные мысли. Бог ты мой, хоть бы остальные наши вырвались благополучно, думал он. А может, и они полегли где-то бездыханными телами? О бренный и жестокий мир! Даже ползущая в прахе змея не пожирает так жадно своих детей, как пожираешь ты порожденное тобой! Доколе будешь насыщаться?..

И в голове старого поэта, сами собой, стали складываться строки стихов.

Мир, звенящий железом своих когтей,Ты жаднее голодного пса, о мир!Сколько б ты ни стяжал, ты не станешь сытей,Нам для счастья даешь полчаса, о мир!Мир мне шепчет: «Найдешь ты подругу…» — Ложь!«Окажу вам любую услугу…» — Ложь!«День и ночь предавайтесь досугу…» — Ложь!Ты увертливей спиц колеса, о мир!

Ткань души отберешь — ей возврата нет,Ей цены, будь хоть в золоте плата, нет;Прав на то, что захватчиком взято, нет,И враждебна твоя нам краса, о мир![56]

Глава девятая