Безутешные - Кадзуо Исигуро

Послышался шорох. Обернувшись, я впервые обратил внимание на большой бесформенный пакет из оберточной бумаги, который Софи несла под мышкой. Она приподняла его, но из-за тяжести долго удержать на весу не смогла.

– Глупо, – говорила она, – к чему было впадать в панику? Но, видишь ли, мне показалось, что в воздухе чувствуется зима. Я вспомнила о пальто и захотела передать его отцу как можно скорее. Упаковала пальто и вышла из дома. Потом оказалась у отеля – а вечер выдался такой мягкий. Мне стало ясно, что я зря подняла переполох, – и засомневалась: войти ли внутрь и вручить отцу пальто сегодня или же пока отложить. Так я стояла как вкопанная, уже темнело – и в конце концов поняла, что папа лег в постель. Подумала, не оставить ли груз для него у портье, но потом решила передать сама, из рук в руки. У меня даже мелькнуло в голове, не отложить ли это на неделю-другую, раз вокруг такая теплынь. И тут как раз подъехала машина, а из нее вышли ты и Борис. Вот все как есть.

– Понятно.

– Не будь этого повода, не знаю, отважилась ли бы я подойти к тебе. Но раз уж оказалась здесь, через улицу, то набрала в грудь побольше воздуха и позвонила.

– Что ж, могу только порадоваться. – Я обвел зрительный зал рукой. – В конце концов, давненько мы с тобой вот так, вместе, не заглядывали в кино.

Софи не ответила: она любовалась свертком у себя под мышкой, поглаживая его свободной рукой.

– Носить теплое еще не время, – бормотала она, обращаясь больше к пальто, чем ко мне. – Так что особенно спешить некуда. Передадим через недельку-другую.

Мы добрались до начала очереди – и Софи, шагнув вперед, вытянула шею, желая получше разглядеть, что лежит на подносе, который держала в руках продавщица без фартука.

– Что ты возьмешь? – обратилась ко мне Софи. – Мне хочется мороженого – трубочку. Нет, лучше шоколадный брикет. Вон тот.

Заглянув Софи через плечо, я увидел на подносе привычный набор мороженого и шоколадных плиток.

Но, как ни странно, все сладости были в беспорядке сдвинуты к краям подноса, а посередине гордо красовалась большая потрепанная книга. Я склонился над ней.

– Это очень полезное руководство, сэр, – торопливо заговорила продавщица. – Горячо вам его рекомендую. Наверное, мне не следовало бы продавать его здесь таким вот образом. Но управляющий не запрещает нам торговать разными личными принадлежностями – правда, при условии, что мы этим не злоупотребляем.

На суперобложке была помещена фотография улыбающегося мужчины в комбинезоне: он стоял, взобравшись на середину стремянки, с кистью в руке и зажатым под мышкой рулоном обоев. Взяв книгу в руки, я обнаружил, что переплет начал отклеиваться.

– Собственно, эта книга принадлежала моему сыну, – продолжала женщина. – Но он теперь вырос и уехал в Швецию. На прошлой неделе я окончательно разобрала его вещи. Сохранила все, что дорого как память, а остальное выбросила. Однако два-три предмета сортировке не поддались. Вот это старое руководство, сэр, вряд ли подходит для хранения в качестве сувенира: это крайне нужная книга, в ней сказано, как работать по дому – отделать комнату, выложить ванную кафелем. Обучение идет постепенно, шаг за шагом, с помощью четких схем. Помнится, сын, когда подрос, находил книгу очень полезной. Я понимаю, она слегка потрепалась, но это в самом деле очень полезная книга. Я не прошу за нее много, сэр.

– Возможно, Борису она понравится, – сказал я Софи, бегло просматривая страницы.

– О, если у вас мальчик, сэр, лучше и не придумать. Сужу про собственному опыту. Наш сын в эти годы извлек из нее массу сведений. Малярное дело, отделка кафелем – здесь вы найдете все, что угодно.

Свет качал тускнеть – и я вспомнил, что мы еще не отыскали свои места.

– Спасибо, давайте.

Женщина осыпала меня благодарностями, когда я расплатился, и мы отошли с покупками.

– Приятно, что ты позаботился о Борисе, – заметила Софи, пока мы поднимались вверх по проходу. Она приподняла хрустящий сверток и снова прижала его к себе. – Странно думать, что у папы всю прошлую зиму не было годного пальто. Носить старое ему не позволяла гордость. Погода стояла мягкая, и потому особого значения это не имело. Но эту зиму ему так не продержаться.

– Конечно же нельзя.

– Я смотрю на ситуацию трезво. Папа стареет. Это постоянно у меня в голове. Думаю, например, об его уходе на пенсию. Он стареет – и от этого никуда не денешься. – Софи тихо добавила: – Передам ему пальто через пару недель. Будет отлично.

Огни гасли – и публика притихла в ожидании. Зал еще более наполнился, и у меня мелькнула мысль, не запоздали ли мы с поиском мест. Но когда опустилась темнота, в проходе появился билетер с фонариком и указал нам на два свободных сиденья в передних рядах. Мы с Софи протиснулись к ним, мямля извинения, и уселись как раз перед началом рекламы.

Большинство роликов рекламировали различные продукты местного бизнеса: казалось, им не будет конца. Фильм начался по крайней мере полчаса спустя, и я с облегчением встретил название моей любимой классической научно-фантастической ленты «2001: Космическая Одиссея», смотреть которую мне никогда не надоедало. Едва на экране возникли впечатляющие начальные кадры доисторического мира, я, испытывая внутреннее раскрепощение, увлеченно погрузился в перипетии фильма. Развитие сюжета достигло главной стадии – Клинт Иствуд и Юл Бриннер на борту космического корабля направляются к Юпитеру – и тут до меня донеслись слова Софи:

– Но погода может и перемениться. Вот так вдруг. Я решил, что ее замечание относится к фильму, и пробормотал в ответ что-то невнятное. Но спустя минуту-другую Софи заговорила снова:

– В прошлом году стояла такая же чудесная солнечная осень. Казалось, она и не кончится. Кофе распивали на улицах вплоть до самого ноября. Потом вдруг, прямо-таки за ночь, сильно похолодало. Нынче вполне может случиться точно так же. Наперед не скажешь, ведь верно?

– Да, согласен. – Теперь я, разумеется, сообразил, что она опять говорит о пальто.

– Однако пока еще особой срочности нет, – пробормотала Софи.

Когда я снова взглянул на нее, она вроде бы пристально следила за фильмом. Я тоже устремил глаза на экран, но вскоре в темноте кинозала на меня стали наплывать обрывочные воспоминания – и я вновь отвлекся.

Мне совершенно отчетливо вспомнилось, как я сидел в неудобном – похоже, даже грязном кресле с подлокотниками. Было, видимо, утро – серое и тусклое, и я держал перед собой газету. Борис лежал на ковре поблизости, рисуя в блокноте восковым мелком. Судя по возрасту Бориса (а выглядел он еще совсем малышом), с тех пор прошло, вероятно, лет шесть-семь, однако вспомнить, что это был за дом и где именно, я не мог. Дверь в соседнюю комнату была приотворена, и оттуда доносился говор женских голосов.

Сидя в неуклюжем кресле, я продолжал читать газету, пока еле уловимая перемена не то в повадке, не то в позе Бориса не заставила меня перевести взгляд на него. В чем было дело, я понял мгновенно. Борис ухитрился изобразить на листе совершенно узнаваемого Супермена. Он пытался сделать это уже не первую неделю, но, как мы его ни подбадривали, не в силах был добиться даже отдаленного сходства. А вот теперь, отчасти случайно, в сочетании с настоящим прорывом, так часто присущим детству, ему это неожиданно удалось. Рисунок был не вполне окончен (рот и глаза нуждались в доработке), и тем не менее я сразу же увидел, что за великую победу торжествовал Борис. Я бы не промолчал, если б не заметил тотчас, с каким напряжением он подался вперед, держа мелок над бумагой. Он колебался, угадал я, стоит ли дальше улучшать рисунок с риском его погубить. Я остро ощущал его затруднение, и меня так и подмывало громко сказать: «Борис, постой! Довольно. Остановись и покажи всем, чего ты добился. Покажи мне, потом своей маме, потом всем тем, кто разговаривает сейчас в соседней комнате. Какая разница, что рисунок не доведен до конца? Все удивятся и будут тобой гордиться. Остановись, иначе все погубишь!» Но я не произнес ни слова, продолжая следить за мальчиком поверх газеты. Наконец Борис собрался с духом и крайне осторожно начал наносить добавочные штрихи. Затем, преисполнившись уверенности, наклонился над блокнотом и принялся работать мелком более размашисто. Через миг он вдруг замер и молча уставился на рисунок. И вот тут (мне и посейчас вспоминается подступившая тогда горечь) я увидел, как Борис пытается спасти свою работу, лихорадочно черкая по бумаге мелком. Потом лицо его вытянулось, и, уронив мелок на рисунок, он поднялся и молча вышел из комнаты.

Весь этот эпизод подействовал на меня необыкновенно сильно, и я все еще пытался успокоить свои чувства, когда где-то рядом раздался голос Софи:

– Тебе этого не понять – не понять, скажи?

Я опустил газету, пораженный едкостью ее тона. Софи стояла посреди комнаты и смотрела на меня в упор: