Повесть о Сергее Непейцыне - Владислав Глинка

Ранней весной Сергей видел, как отец с сыном, сидя на крыльце директорского дома, украдкой клали в рот куски хлеба и жадно жевали, одинаково двигая тяжелыми челюстями и глядя в землю. От жадности к черному хлебу и латаных порыжелых башмаков несло такой бедностью, что душа Непейцына сжалась состраданием.

Потом ему довелось стать свидетелем минуты, когда решилась судьба мальчика. В начале мая после урока Полянский послал отнести в канцелярию рапортичку с отметками кадетов. Отец и сын жались там около двери. Они еще больше посерели лицами, обносились. Сергей передал писарю бумагу и пошел было вон, когда в дверях показался генерал. И вдруг мальчик бросился на колени, схватил его за полу и заговорил надрывным, хриплым голосом:

— Ваше превосходительство, примите меня в кадеты. Мы больше ждать не можем, нам есть нечего, все с себя продали. Век буду бога молить, стараться, учиться…

С минуту Мелиссино смотрел на ребенка, потом сказал:

— Вставай! Приму, сейчас приму. Ну, вставай, кадет… Подайте бумаги ваши, сударь.

Тут и отец что-то забубнил, стал опускаться на колени, уронил палку, и Сергей убежал на двор: «Вот как просят! Ах, бедные, бедные…»

А когда в конце перемены пришел в класс, там уже стоял растерянный новик, окруженный кадетами.

— Чистый филин, — говорил один, тыча пальцем ему в глаза.

— У филина гляделки большие, а тут как у мыши.

— Истинно мышь летучая, братцы. Видишь, уши шапырём стоят.

Все засмеялись.

— Из каких будешь? — начал кто-то обычный опрос.

— Дворянин столбовой, капитанский сын.

— Какой провинции?

— Тверской, Бежецкого уезда.

— А пырье масло у тебя есть? — выступил вперед шутник Зыбин.

— Нету…

— Брось, Зыбин, не тронь, — сказал Сергей.

— Чего бросать? Такого учить надобно, вишь неотесанный какой, а в артиллерию лезет!

— А я говорю — брось! — Непейцын сжал кулаки.

— Дай хоть крикуна с него возьму, — попросил Зыбин.

Но Сергей обратился уже к новику:

— Как звать-то?

— Алексей Аракчеев.

— Спрашивали тебя по наукам?

— Их превосходительство сказали — завтра спросят…

— Ну, держись, примут ли еще? Не пришлось бы обратно в бежецкую конуру лезть, — подмигнул товарищам Зыбин.

— Я стараться стану, — проскрипел Аракчеев.

На уроках он не отрывал глаз от учителя. Сидел как деревянный, ровно и безжизненно положив руки на стол вниз ладонями, кажись, за целый час не пошевелится. И на переменах оставался тут же, молчаливый, настороженный. За эту молчаливость, за угловатость движений, за неприветливое лицо с торчащими из-под буклей большими ушами кадеты сразу невзлюбили новика. И когда за обедом он истово носил в широкий рот полные ложки, просил и убирал добавку, уже поевшие обступали и насмехались:

— Да он обезьяна, братцы! Вишь, руки длиннущие, как раз что и ноги, в одну меру…

— Обезьяны вертятся, а он в классе закоченелым сидит.

— Зато тут с ложкой разогрелся.

— Чучело обезьянье у нас в классе завелось, натуральную гишторию по нему изучим…

Аракчеев поводил недобрыми зеленоватыми глазами и молча жевал, но костистый кулак лежал на столе столь внушительно, что пойти дальше насмешек никто не решался.

Через два дня новичка проэкзаменовали, нашли знания арифметики и русского достаточными, но географии, истории и французского он вовсе не знал.

— Кто возьмется помочь Аракчееву? — обратился к классу Верещагин. — За лето он должен вас догнать.

Все молчали. Взгляд инспектора остановился на Непейцыных:

— Вот вы, братья. Недавно сами догоняли, теперь товарищу помогите. Старший — историю и географию, а ты — французский.

Сергей не стал откладывать — приказано, так что сделаешь — и с этого же вечера начал занятия. Аракчеев слушал внимательно, записывал быстро, на спрос повторял почти слово в слово. Память у него была цепкая и не зря сказал, что будет стараться. Но его совсем не интересовало, что земля представляет шар, о чем слышал впервые, или то, какие есть океаны и части света, в которых живут люди с разной кожей, разной верой. Легко запомнил про фараонов и пирамиды, про жрецов и персидское царство, не ошибался в таких именах, как Рамзес или Ксеркс. Но и эти рассказы нисколько его не заняли. Оживлялся, только если разговор касался арифметики. Тут даже в глазах начинало что-то мерцать.

«Быть тебе учителем цифирным или счетчиком каким», — думал Сергей.

— А ты, Непейцын, брату вели-ка по-французски меня учить, — не раз говорил Аракчеев после урока.

И не зря говорил: Осип увиливал, находил неотложные дела, засиживался за приготовлением уроков.

— Не могу харю богомерзкую видеть, — говорил он брату. — Неживой какой-то! Волосы что пакля пыльная, рот — лягухин, нос — грибом поганым… Тьфу!..

— А как инспектору нажалуется? — предупреждал Сергей. — Хоть через день займись. И не хуже он твоего хитрюги Шванбаха.

Но труднее всего Аракчееву давались танцы и фехтование. Тут он был последним учеником, повторяя чужие движения так безжизненно и некрасиво, что учителя исходили бранью.

В начале июня уроки кончились до сентября, и кадетов вывели в лагерь на плацу. С помощью дядек-унтеров ставили палатки, переносили койки, столики. Вытянули три параллельные линейки. В первой, лицом к директорскому дому, встал младший возраст, за ним, во второй, — средний, сзади — старший. Жили и здесь по рожку Мокея, только поднимались в шесть часов, отбой трубили в восемь. Свободного времени на игры было довольно, занимались ежедневно всего по четыре часа маршировкой, построением капральства и роты, повторяли выученные в прошлые годы стойку, повороты, артикулы ружьем и тесаком. Сергей усваивал все так легко, что через месяц стал вровень с лучшими строевиками, а Осип занимался «солдатской премудростью» только потому, что без отличного балла по ней нельзя добиться медали. Его раздражали окрики командира роты, фронтового учителя капитана Кисель-Загорянского, беготня и маршировка в пыли, которая облаком вздымалась над половиной плаца, отведенной под экзерсицию. Зато для Аракчеева строй оказался любимой стихией. В то время как другие кадеты играли в рюхи, бегали взапуски пли купались, он где-нибудь за палаткой «отделывал» прием ружьем, пока не добивался такой чистоты движений, что Кисель-Загорянский, великий мастер фрунтовых тонкостей, только глаза прижмуривал, как сытый кот на теплой печи, да вскрикивал: «Образцовый унтер! Флигельман!»

Полюбоваться, как Аракчеев прекрасно «отделывает артикулы», капитан пригласил самого начальника строевой части корпуса полковника Корсакова. Этот выхоленный, красивый офицер появлялся везде в сопровождении вкрадчивого подпоручика Вакселя, почитавшегося кадетами за наушника. Полковник Корсаков снисходительно похвалил Аракчеева, Ваксель похлопал в ладоши, а Кисель-Загорянский, влюбленно смотря, как мелькало ружье в длинных цепких руках, слушая, как сочно шлепали ладони о приклад, повторял восторженно: «Ах, господин полковник, вот чудо! Право, чудо кадет!..»

— Увидишь, Аркащей проклятый не даст мне и в том году медаль получить, — сказал как-то брату плаксивым голосом Осип.

— А кроме нее, тебе и думать не о чем? — усмехнулся Сергей.

Сам он был увлечен рассказами Николы Адрианопуло, с которым теперь виделся почти каждый вечер. Из боязни простуды греков не переводили в палатки, но и у них летом жилось посвободней. Сергей с Николой сходились у приготовленных для ремонта бревен за служительской казармой. Сидя тут, Сергей, узнал, как во время войны с турками на эскадре адмирала Спиридова собрали больше двухсот греческих мальчиков-сирот, как очи недолго жили в Италии, а потом поплыли в Россию, в созданный по приказу императрицы Греческий корпус. Про раннее детство Никола рассказывал, что турки убили его отца, который не захотел сдать оружие. Мальчик не видел этого. Мать спрятала его в чужом доме, а потом увела в горы. Там она скоро умерла от лихорадки, а Никола кочевал с пастухами, одетый как и они, в овечьи шкуры, и видал с гор, как турки жгли деревни. Через год его переправили на русский военный корабль. Все мечты Николы и приходившего с ним: Георгия Властоса сводились к тому, чтобы скорее окончить корпус и сражаться с турками, мстить за своих родных и соотечественников. История Властоса была почти такая же. Он больше молчал, редко улыбался, и Адрианопуло говорил за обоих.

— А если не будет войны? — спросил Сергей.

— В отставку пойдем, в Грецию проберемся, фелуку снарядим — все равно турок убивать станем, — говорил Никола уверенно.

— А поймают?

— Живыми не возьмут. Да, может, и не поймают. Разве один Ламбро Качиони в Греции?

И Никола рассказал, как греческий патриот на маленьком паруснике дерзко нападал на турецкие корабли, как против него выслали целую эскадру, но и тут он пробился, а теперь служит в русском флоте, готовится к новой войне с турками.