9 дней - Павел Сутин

В четверть седьмого они встретились в ресторанчике у станции «Парк культуры». Ресторанчик назывался «Париж», они уже несколько лет бывали здесь, это место приметил Гаривас. Их тут знали, и если зал был полон, то для них выносили еще один столик. Они вошли, сели в углу, заказали коньяк и закуску, Худой раскрыл лэптоп. Официантка принесла коньяк, салями и нарезанный лимон. Худой открыл первую фотографию. У входа в оперный театр стояли пожилой лысый, крепкий мужчина в белой рубашке, брюках и сандалиях на босу ногу, и стриженный «под канадку» мальчишка в тенниске и шортах. Мужчина хмуро смотрел в объектив, положив правую ладонь на плечо мальчишке. Ребенок натянуто улыбался, держа в руках игрушечный теплоход. У мужчины левый рукав рубашки был подколот к плечу булавкой.

— Черт! — сказал Гена.

— Что такое? — быстро спросил Бравик. — Что не так?

— Вот что не так! — Гена показал на рукав. — Нет руки! У Николая Ивановича была насыщенная биография, он прошел фронт. Он лагеря прошел. У него были ранения, но руку он не терял. Осколочное ранение стопы в сорок втором, контузия и пулевое ранение в сорок четвертом. Но руки были на месте.

— А брат-близнец? — спросил Никон. — Однорукий брат-близнец?

— Индийское кино, — сказал Бравик, — ерунда, не выдумывай.

Худой сказал:

— Может, шутка какая-то? Генка, он как — веселый был человек?

— Не сказал бы.

— Я племянника Петю как-то разыграл. Показал, как палец откусываю. Пацан перепугался до смерти.

И Худой показал нехитрый фокус с откусыванием большого пальца.

— Слушайте! — Гена хлопнул ладонью по столу. — Я вспомнил! Черт, я вспомнил! Мы однажды с ним об этом говорили!

— С Вовкой? — спросил Никон.

— С Николаем Ивановичем. Он рассказал нам одну совершенно мистическую историю.

— Про то, как он потерял руку?

— Да не терял он руку, говорят тебе! Но он рассказал, как едва ее не потерял! В августе восемьдесят седьмого мы с Вовкой приехали в Одессу…

— После Рыбачьего? — перебил Никон.

Гена сказал Бравику:

— В августе восемьдесят седьмого мы с Никоном и Гаривасом были в Рыбачьем, под Алуштой. Сняли сараюшечку на три кровати. В саду была летняя кухня, мы сами себе готовили, душ имелся… Короче, шикарные условия. Познакомились на рынке с девчонками из Харьковского педа, Вовке досталась брюнеточка, заводная, пикантная…

— Помню ее, — добро сказал Никон. — Валя. Девушка хотела трахаться, как Филлипок учиться. Вова даже похудел.

— С обратными билетами было очень тяжело, — сказал Гена. — Поэтому мы с Вовкой решили поехать в Одессу, а уже оттуда в Москву.

— А ты? — спросил Бравик Никона.

— Мне надо было домой, — ответил Никон. — Я отцу обещал помочь на даче. Папа в тот год ставил баню, надо было помочь.

Гена сказал:

— Мы с Вовкой поплыли в Одессу на «Ракете» и неделю жили у Николая Ивановича.

— А я сутки прожил в симферопольском аэропорту, — сказал Никон. — Там был полный бенц, я улетел каким-то чудом.

— И что в Одессе? — спросил Бравик.

— Ездили на Ланжерон, в Аркадию, — сказал Гена. — Вечерами общались с Николаем Ивановичем. Он делал изумительное вино — легкое, ароматное…

— Не отвлекайся. Говори про деда.

— Он был молчун, и внешность имел довольно угрюмую. Преподавал математику в институте холодильных установок. Прошел фронт, в сорок восьмом его взяли, вышел в пятьдесят четвертом. Однажды вечером мы сидели на кухне. Пили вино, заговорили о «ложной памяти»…

— О чем?

— Тогда это было крайне популярно: ясновидение, экстрасенсорика, фильм «Воспоминания о будущем»… Вовка стал рассказывать про французскую девочку, которая в десять лет неожиданно заговорила на арамейском. И тут Николай Иванович выдал эту историю.

Гаривас отпил из граненого стакана и азартно сказал:

— И тому, Ген, есть свидетели! Все подтверждено киносъемкой!

— Ерунда. — Гена сделал глоток, посмаковал и обернулся к деду. — Изумительное вино, Николай Иванович. А выдерживать его вы не пробовали?

— Не тот сорт, — сказал дед. — Этот виноград годится только на молодое вино.

Гена допил стакан и налил еще.

На балконе под ветерком шелестел плющ, из окна на первом этаже доносилось: «На дальней станции сойду, трава по пояс…»

По двору протрещал мопед.

— Деда, а ты что скажешь? — спросил Гаривас.

— Ты о девочке?

— Ну да. Все же снято на пленку: девочка наизусть зачитывала на арамейском целые главы из Книги Бытия. И при этом присутствовали историки и лингвисты.

— А присутствовали твои лингвисты, когда мама с папой натаскали ее на слух запомнить две страницы? — насмешливо сказал Гена.

— При чем тут мама с папой? — закипятился Гаривас. — Зачем бы им надо было ее натаскивать?

— Затем, что это сенсация. А сенсация, — Гена потер большим и указательным пальцами, — это «мани-мани». Все эти паранормальные дела всегда лажа, никаких достоверных доказательств. Мы читаем про это в журналах, смотрим по телику, но сами ни с чем паранормальным не сталкиваемся никогда.

Гена с удовольствием выпил вина, оно сейчас занимало его больше всех паранормальных явлений.

— Всегда по телику, всегда в газетах, всегда от очевидцев — и никогда в реальности, — презрительно сказал он. — Вот ты лично наблюдал что-нибудь паранормальное? — И сразу оговорился: — Сексуальный аппетит твоей харьковской подружки не в счет.

— Иди в жопу, — сердито сказал Гаривас.

Он сдуру дал Вале из Харькова телефон деда, и она теперь звонила два раза в день.

Дед строго сказал:

— Вова, следи за языком!

— Хотя, вероятность паранормального — это вопрос философский, — живо сказал Гена. — Как говорил штандартенфюрер Штирлиц, категория возможного есть парафраз понятия перспективы.

После восьмого стакана ему хотелось говорить много, остроумно и убедительно.

— Давай спросим Николая Ивановича. — Гена изящно повел рукой в сторону деда. — Его биографию никак нельзя назвать заурядной. Николай Иванович видел жизнь во всем ее многообразии. Его опыт репрезентативен. Николай Иванович, было ли хоть раз в вашей жизни что-то такое, что не укладывалось бы в рамки диалектического материализма?

— Было, — ответил дед.

— Съел? — злорадно сказал Гаривас. — Репрезентативного захотел, скептик херов? Получи и распишись.

— Минуточку! — беспокойно сказал Гена. — Какое же случайное совпадение легко объяснимых обстоятельств вы по недоразумению приняли за необъяснимое явление, Николай Иванович?

— Балаболка ты, Геннадий, — добродушно сказал дед, достал из кармана брюк носовой платок и трубно высморкался.

— Нет, все-таки, — настойчиво сказал Гена. — Раз уж вы обмолвились.

Дед покосился на Гену, словно раздумывал, стоит ли продолжать, и взял из надорванной пачки беломорину.

— Что ж, если хочешь… — Дед подбородком показал на коробок. — Это странная история. Собственно, историй странней, чем эта, со мной не случалось.

Гена поднес деду спичку.

— Я практический человек… — Дед затянулся. — Убежденный диалектический материалист. Но к необъяснимому отношусь лояльно.

Он оттянул ворот тельняшки и подул на грудь. Вечер был душный, у деда на лысине выступили мелкие капли пота.

— Мы с Вовой превратились в одно большое ухо, — сказал Гена и, как примерный первоклассник, сложил руки на столе.

— Вступления не будет, — сказал дед. — Что такое БУР, вы, надо полагать, знаете?

— Механизм для делания отверстий, — сказал Гена. — В почве, предметах или материалах.

— Нет, это аббревиатура. Барак усиленного режима.

— У него при этом очень характерно изменилось лицо. Мне пару раз доводилось видеть, как у человека меняется лицо, когда он рассказывает о том, как он убивал или убивали его. Так вот, у Николая Ивановича в тот момент лицо стало незнакомое. Перед нами сидел другой человек — не тот, что утром ходил в гастроном за ряженкой и «докторской». И не тот, что по вечерам на балконе играл с Вовкой в шахматы. И не тот, что разъяснял мне, как делать молодое вино…

— Хватит литературы, — сказал Бравик. — Что было дальше?

— А ты меня не торопи. В сравнении с такими историями вся литература отдыхает.

— Был шмон, и у меня в матрасе нашли гвоздь, — сказал дед. — Хотел спроворить шило для сапожных дел. Короче, загремел я в БУР. А мне в БУР тогда было совсем ни к чему. Десять суток без вывода, баланда только на третьи сутки. Я болел, кашлял так, что грудь разрывало. В БУРе бушлат отбирали, кантуйся как хочешь. Перспектива моя была крайне невеселая. Десять суток кондея — в марте, в тех широтах — из крепкого человека делали инвалида или трупак.

— Я в детстве думал, что ты полярник, — сказал Гаривас. — Как-то раз слышал, как ты говорил с папой. Он тебя уговаривал обменять квартиру на московскую, а ты сказал: буду отогреваться после севера, пока не отдуплюсь.