Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

мяч, смех Эллейв. Горячий и столь же живительный поцелуй обрушился на губы Онирис, ошеломив её до оцепенения.

«Шучу я, любовь моя! Разумеется, шучу. Ничто не заставит меня тебя разлюбить, прекрасная моя. — И, посерьёзнев, Эллейв вздохнула. — А твои нелады с матушкой меня, конечно, огорчают. Отчего ты так уверена, что может случиться что-то дурное, если она узнает правду? Ведь у меня самые честные намерения!»

Онирис не сразу смогла заговорить: ей потребовалось время, чтобы прийти в себя после шутки Эллейв. Когда горестные грохочущие отголоски потрясения стихли в её душе, она прошептала:

«Я не знаю, Эллейв, сама не могу толком понять. Мне почему-то кажется, что матушка воспротивится нашим отношениям. Наверное, всё дело в Дамрад... От всего, что связано с ней, матушку трясёт. Временами мне кажется, что она и меня ненавидит... потому что во мне — кровь Дамрад. И поэтому у нас с ней не ладятся отношения. Она как будто мстит умершей Дамрад через живую меня! Хотя она уверяет, что любит меня, но порой мне кажется, что на самом деле я вызываю у неё далеко не самые однозначные чувства. Это какая-то жуткая, мучительная смесь любви и ненависти. Я как будто напоминаю ей о чём-то плохом. Ты тоже имеешь к Дамрад некоторое отношение... И я боюсь, что это может стать препятствием. Если матушка узнает о нас, может разразиться кошмар... Я очень этого боюсь. Я боюсь, что мы больше не сможем встречаться... Что всё закончится, не успев толком начаться! Я прошу тебя, умоляю, давай ещё повременим, давай пока не будем открываться моим родным, пусть пока всё будет так, как есть! Я хочу ещё немного... хотя бы несколько глотков счастья, прежде чем оно оборвётся!»

Последние фразы она произносила, заикаясь и пробиваясь сквозь новый нарастающий шторм рыданий, удушающий и рвущий грудь изнутри.

«Ну, ну, любовь моя... Ну, что ты, — с нежным состраданием и огорчением шептала Эллейв, успокоительно целуя её. — Почему ты думаешь, что всё непременно оборвётся, что всё будет плохо?»

«Я чувствую, сердцем чувствую, — тихо, измученно всхлипывала Онирис. — Что-то холодное и жуткое под ним гнездится, сидит в груди... Пожалуйста, Эллейв, умоляю! Да, тайком встречаться тоже нехорошо, но я не могу, я просто не в силах сказать правду! Как будто какая-то тёмная стена впереди маячит... И моё сердце может разбиться об эту стену...»

«Нет, радость моя, нет! — с жаром воскликнула Эллейв, вжимаясь поцелуем в её висок. — Даже если будут трудности, мы с тобой всё преодолеем, мы будем вместе, я тебе это пообещала и слово своё сдержу. Ничего не бойся. Как только я выйду из-под ареста, я пойду к твоим родителям и попрошу твоей руки — и будь что будет».

«Нет, нет, не надо, пожалуйста! — в ужасе застонала Онирис: даже кричать у неё не осталось сил, она всё выплеснула, всё выплакала. — Умоляю, не надо так скоро...»

«Милая, зачем оттягивать неизбежное? — серьёзно молвила Эллейв, качая головой. — Этот день всё равно придёт рано или поздно. И вопрос о нашем браке всё равно встанет: я его поставлю, даже не сомневайся. Я не отступлюсь от тебя, ни за что не откажусь. Никакие трудности, никакие кошмары меня не останавливают и не пугают. Если путь к заветной цели лежит через тяготы и препятствия — значит, надо его пройти, каков бы он ни был. Это лучше, чем заранее сдаться и потом всю жизнь горько сожалеть о несбывшемся».

Онирис устало, обречённо всхлипывала на её плече.

«Ты — сильная и отважная, а я — нет... Я не выдержу, Эллейв... Я не выдержу, не смогу».

«Ты сильнее, чем думаешь, сокровище моё, — приглушённо-ласково пророкотал ей на ухо, обдавая тёплыми мурашками, голос возлюбленной. — Ты не одна, мы вместе! Я — с тобой! И не отдам тебя, не отступлюсь!»

Чувствуя, что предел настаёт, Онирис запрокинула голову в мучительном, страдальческом оскале. Всё: и пляж, и прибой, и закат, и звёзды — начало таять, ускользать, становиться нереальным, объятия возлюбленной тоже из тёплых и крепких стали прохладно-призрачными. Последним, что она увидела перед тем как вынырнуть в явь, были горькие, вопросительно-пристальные, влажно-звёздные глаза Эллейв, а её нежный, умоляющий оклик: «Онирис!» — растаял в шуме осеннего дождя за окном.

3. Недуг

Явь обрушилась на неё жестокой безысходностью, дождливой пасмурной безнадёгой, и под пышным сугробом одеяла Онирис смертельно озябла, будто и впрямь под снегом, а не в постели лежала. Она попыталась откинуть его, но не смогла: руки стали безвольными и безжизненными, будто были сшиты из ткани и набиты соломой. Два тюфяка, а не руки!

С ногами была та же история. Вместо того чтобы пинком сбросить одеяло-сугроб, они лежали, как два бесчувственных бревна. Онирис попыталась напрячь спину, чтобы сесть, но не смогла найти у себя спину вообще.

Так и лежала она в ужасе, запертая в собственном теле, скованная этим смертельным, могильным холодом. Ощущение было даже не как от снега, а гораздо противнее — словно Онирис со всех сторон облепила насквозь мокрая глинистая земля, очень холодная и непреодолимо тяжёлая. И застряла Онирис в ней надёжно, похороненная в ней, как в саркофаге.

Даже мысли её были парализованы, остался лишь этот запредельный ужас, который, впрочем, постепенно притуплялся, и Онирис охватывало полузабытьё. Оно то наползало глухим коконом, то временами рвалось, и сквозь него до неё доносился стук дождя по окнам. Это был звук действительности, в которую Онирис не могла выбраться из своего могильного оцепенения. Голова тупо, нудно болела — до тошноты, до рвотных позывов, но она даже не могла повернуться на бок и свеситься с края постели, чтобы облегчить желудок. «Если меня сейчас вырвет, я захлебнусь, и мне конец», — проплыла в этом океане пустоты одинокая мысль. Уже без ужаса, просто констатация факта. Если поначалу её душа в панике трепыхалась, билась, пытаясь достучаться до тела, то теперь и она начала впадать в апатию, как снулая рыба.

Она не знала, сколько так пролежала. Чувство времени тоже было искажено, его выкрутило, вытянуло жгутом. Чьи-то ладони гладили её неживые, бесчувственные щёки, кто-то тормошил её и звал:

— Онирис! Онирис, детка, ты слышишь меня? Отзовись, ответь, родная!

Она не узнавала этот голос, он тоже звучал странно, искажённо, а сквозь щель в приоткрытых веках она видела жутковатое, непонятное, перекошенное лицо. Какая-то незримая злая сила изуродовала его, сделав черты