Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы - Андрей Грицман

Хамсин

[8]

Я обменял шекели на пиастры,разделил канделябры на восемь.Научился кашлять по-итальянски(как Горький на Капри),но так и не научился писать песен.

«Тахана Мерказит» смешалась с Термини[9]и с Казанским,аравийский хамсин сдувает пенус тополей на Пресне.Когда о небе, я уже не понимаю,речь идёт о каком глянце.Да и вообще, больше не важно «как»,только «если».

Например, если ты со мной —это и есть дома.Значит, и без меня Гудзонлистьями выстлан, как золотой чешуёй ножны.

Когда-то думали так:чокнулись мыслями за чаем —и на боковую.А оказалось – дрожать на ветру насквозьсовсем не сложно.

Осторожно, двери закрываются, но тыуже совершил поступок,ступил в другую жизнь,ты вечно ищешьвсё ту же нежность.Кривится пространство, но правдиво время,и оказывается, что любая комната безбрежна.

Когда-то казалось, что март всерьёзструится вниз к переименованной площади,книги говорят вслух, всё обещанои друзья навечно.Оказалось всё гораздо яснее и проще:ничего нет, и ты наединесо своим детствоми своей речью.

Следующая: Курская-кольцевая,пересадка на Виа деи Сципиони и Бен Ехуда.Много школьников, начало уроков,конец года.И блудный наш брат вместе с намичерез восемь минут сегодня утромувидит обещанного пророка.

Следующая станция уже за схемой,да и схема сама в наше время —только символ веры.Метрополитен похож на пещерный город,где римляне сбили надписи над пещерами.

Провалы города дышат сыростью.Это медленное дыхание камня.Так не тлеют газеты, планктон или жимолость.Это вино из глубинной давильни давней.

Трёхтысячелетний луч света, дошедший от солнца,тронет дно – и светлеет сознанье.И жизнь становится встречейне с Эребом, а с Эрец,а не только длящимся расставаньем.

Средиземноморье лучится всё так же.Шестой флот застыл атоллами,скальными островами,и даже «Фантомы» в электронной лазури кажутсяразыгравшимися греческими богами,заглядывающими через плечи туристов в газетыв киосках, где на первой странице Иродна встрече в верхах,когда низы получить визыи досидеть остаток жизни в кафеуже не могут.Лозунги на стенах гласят: «Ждать бесполезно»,но, тем не менее, прекрасно,и потому стоит.

Светит месяц, а кому – не ясно.Красный крест, словно след крови«Гамзы» балканской.Со скал-минаретов ветер воет по-мусульмански,и нам, слава Богу, свистит под сурдинкув телефонных трассах корыгородского мозга.

Становится тише,когда узнаёшь о солнечных нитяхнад чёрно-серой пустыней,и мысли садятся на кроны деревьеви поют на световой ноте.Есть ещё песни, не спетые там,где совсем безлюдье.[10]

Что видит всевышний,как пилот «El Al» сверху:под молочной пенкой Одессу, Газу,многохолмистый город в полудне анабиоза.Все заняты ритуалами,то есть попыткой забвенья.

Высится кремовый МаалеАдумим, и напротив военной базыбедуин высушену шоссе и не ведает о терпенье.

Не трогайте регулятор веры,вообще отойдите от гроба, —оставьте в покое.Дайте дослушать, как погасаетв бесплотном театре закатабесплатное море, полотна Европы, бесплатное поле,за семь шекелей пыльная Яффа,и Ялта в вечерних огнях —пересадка на Галлиполи.

Кто первый бросил краеугольный камень?Кто первый вышел на музейную площадь?Всё смешалось, ни шагу назад,безымянна пустыня за нами.Здесь каждое дерево – знамяв ничьей оливковой роще.

Я бы до слёз вернулся в мой город,только не знаю в какой.Меняют просодиюуспехи градостроительства.Сам не ведая, исчезаешьупоительно, чёрт знает как далеко.И лишь Налоговое управлениезнает твоё место жительства.

Но Всевышний и сам разберётся.Он, по-моему, всё ещё занят названиями.Ещё не все синонимы даны любвии, извини, Пушкин, дружбе.Что может быть прекраснее расставанияв одиночестве на чужом побережье с прошлым:

И это имеет значение,потому что всё, что мы говорим о прошлом,есть описание вне места,слепок воображения,воплощённый в звуки,и поэтому то, что мы говорим о будущем,должно предвещать,жить в своих собственных подобиях,уподобляясь рубинам, краснеющим рубиновым цветом[11] —в одиночестве на чужом побережье с прошлым.Или в плывущей пустынена остановке Эн-Хазева,[12]где нет понятий поздно или рано.Мир обращается раз в тысячу лет вокруг Негева,и, оказывается, солнце спит где-то в пещере Кумрана.

Вода родилась в роднике, в Эйн-Геди,[13]на дальнем краюопавшего осеннего райского сада.Глиняная старуха в автобусе рядом со мной не ведает,что она потомок той,что спаслась в Массаде.[14]

Нет ничего слоистей, глубже, горше.Никому не нужная сольбез насущного хлеба.Но здесь глаз расширяетсядо размеров неба или моряи беспредельно проситвсё больше и больше.

Господи, как расплести языком беседыанонимные нити этого бесконечного света.Набираешь какой-то номер, узнанный у соседа,и бесполый голос вторит в ущелье эхом:«Ждите ответа».

Сижу и жду.Стакан сока превращается в апельсиновую рощу,бокал «Мартини» – в оливковую,дыхание – в атмосферу.И все наши разговоры, сомнения,стихов химерыв рассеянном свете тоже кажутсясимволами веры.

Сандалии сношены. Очки обязательны.Акцент превращается в прикус на языке оригинала.Все камни разбросаны.Совершенно не собраны.И всё время кажется,что в салате майонеза и уксуса мало.

Генерал Оливье, жирная гадина,сидит на банкете рядом с атаманом Укропом. Оказывается, это то, чего ради мы,дамы и господа, драли жопу.

Парламент пристрелян, даунтаун разгромлен,пожар подползает к заправочным станциям.Но мы спокойны за телевизионным экраном дома,потому что в бумажнике есть квитанцияна случай необходимости срочного подтверждения,получения санкции или, скажем, без рецепта.Cуверенность подтверждают уверенные телодвижения, особенно если почти без акцента.

(Любимая, приезжай скорее;на это есть смертельные причины.Четверть века – это совсем не время,если влиться душой в бесконечное ускорениеи от дома вовремя найти ключи.)

В мире дальше ехать некуда, конечная остановка.Немного неловко за опоздание,здание закрыто, и из подвала плывёт запах плова,различимый даже и на таком расстоянии.

В тысячу лет. Это уже совсем сумерки человечества в тенётах медиавизма.Слава Богу, у нас хоть были отчества,часто подозрительные,но всё же нормальные элементызрелого государственного организма.

Две тысячи лет – это уже «до вашей эры».Экскурсия звучит оправданием,комментарием к истории Юстиниана.А что им ещё оставалось между Сциллой и Харибдойкаменной веры и бредомвакханалии какого-то хана?

Господи, прости их, они все о едином.Ещё раз – это невыразимо словами.Одно и то же по-эвенкски и на ладиноимеет в виду ностальгию,но означает лёд и в то же время – пламя.

На чёрном пламени сияющими глаголами и слогами —чёрный бархат Вселенной числами выткан.Овечий пророк, длиннобород и полигамен,словно позирует на иерусалимской открыткев последнем киоске в зоне.

Покупка виз на турецкой таможне —сбор налогов в параднике второго Рима.Там беззвучен стон подземного Эчмиадзина!Мы этого понять больше не можем,потому и спокойнее, что непредставимо.

Айвазовский гонит эвксинские волныпо анфиладам дворцов,где томно тонут гаремы.Это места, где ты втянут невольнов архитектурную дискуссию Ромула и Рема.

Волчицы одичали и спят на помойкахв гниющих нишах за лавками специй и сувениров, пахнет гарью Босфор.Когда тянут за рукав, отказаться неловко,и монеты летят в пасть древнего мира.

Города мира аккуратно укомплектованыв огромные залы под электронным наблюдением.Экскурсанты спят на лужайках Рима,и незримо засыпаны каменной сольюбездонные ярусы Иерусалима.

Мир держит курс, а доллар крепчает,как ветер с Атлантики.Хлопают двери банков.Пуста комната Пруста,и, как пропуск в романтику,шелестит пластик в прохладе ресторанов.

Автоответчик приветственно сообщаетответы на все вопросы:кто, куда, зачем и насколько.Позвонишь ей раз десятьиз разных будок с космического мороза,и становится почти совсем не больно.

С другой стороны, история не даёт ответов,и, поскольку общее место, ничему не учит.Из любой дыры по имейлу можно передать приветы.Но страшно признаться,что всё это – только случай.

Чай остывает, наливается мятой.Чужая жизнь на нёбе горчит приятно.Душная ночь на подушке мятойтем прекраснее, чем она более безвозвратна.

Я знаю, что ни на каком языке я снов не вижу.Я не вижу снов на языке, но я верю,мне голос какой-то иногда слышен:чудные строки, но если проснуться —это состав уходит на дальний канадский север.

Хамсин – это пятьдесят вдохов и выдоховпустыни, спящей под мутным терракотовым небом.Время исхода, когда всё безвыходно,то есть маца кончилась, но осталосьполно хлеба.

Это хамсин: много песка, дефицит кислорода.Только хасиды о’кей и патрули с М16 и с «Узи».[15]С Леванта грузовики с джинсами плывут в Новосибирск,как караваны свободы,и обратно женское каргоиз портов перезоненного Союза.

Оксаны, Татьяны, Сони и рижские Лаймы,их аттестаты зрелости свежие, как банкноты.Рыщет золотоносное поколениетрёхпроцентного выигрышного займав поисках добычи вокруг Эвксинского Понта.

Сунь тёплый пластик в щельв стене мечети султана,и человеко-часы зашелестят,как песок в часах библиотеки совета.Я скучаю, но домой звонить ещё рано.Странно, что AT&T быстрее скорости света.Слова были в начале или Слово?Олово речи в тигле синего времени.Попробуй переведи на язык оригинала «Нашедший подкову», найденный в бутылке на странице без имени.

Оставьте в покое историю и юриспруденцию.Какая там ответственность?Каждый сам за себя решает, сколько осталось.В икс-хромосоме живёт моя смертьи моя женственность,и, по мере возможности,я стараюсь не есть сала.

Азбуки языков рассыпаются, как арабская мозаика,чтобы, не дай Бог, не создать образ подобием образа.Писание летописи слева направо —это удел прозаика.Наше правое дело – на волоске от истиныпоиски голоса.

Я теперь спокоен,потому что знаю, где сидит фазани сколько гульденов стоит въезд на остров Манхэттен.Мне так и не удалось побывать на горе Синай(не потому что Египет),но теперь уже неважно и это.

В середине летая вернусь во влажное лономоего довоенного дома в плюще и сухих лианах.Я окончил школу долины нижнего Гудзонаи так изменился, что мне больше не страшно и не страннопотерять и его.И, не оборачиваясь,закрыть дверь и уйти в горящийлес после исхода лета.Вот и хорошо, что большенекому жаловаться,разве что коту,которого теперь тоже нету.

Хорошо также приезжать в Лефортовои сидеть на своём единственном клочкена мёртвой пасеке у улья с пеплом.И тянет не гранулирующаяся рана,а тепловая точка,которая всё более крепнет.

Что особенно кстати в январе,когда грунт твёрд и алкаша с лопатойне дозваться в подвале.У стены часовня одиноко стройна и легка.Там свидетельства выдают в прохладном чернильном зале.

Скоро время вечерней поверки,а я и не знаю, в какой списокя занесён пожизненно.Какая личина, что за кличка, что за доля.Но как-то легче, что такойя не единственный, построенный с другимина краю вечернего поля.Я знаю, что поздно уже, да и зачемвыбирать для души сосуд в разливочной:стакан, стопку или пивную кружку.Дыши свободнее, пока сиреной вожатые не позовутна этот последний за смену ужин.

Но всё же странно, что всегда и вездестановится напряжённо,когда вызывают, называя фамилию и имя вместе.Это же просто моё отражение.У него есть форма и чувства, но у отраженияне может быть гордости или чести.

Ни тем более священной миссиинавеки и поныне. Снова:каждый сам за себя в ответе.Священным хамсином свищетничья истинав простреленном и запеленгованномквадрате пустыни.

Судить о себе, пожалуй, не рано,но, всё же, не ясно, имеет ли смысл.Потому что душа обрела языки заговорила вслух, не имея слуха,говоря к имяреку.Это такая чудная, пульсирующая сила,что для убеждения стали не нужны руки.

Говорю: душа со слухавыучила разговорный языки теперь в кафе на салфеткерассеянно чертит знак «алеф».А дальше неважно, как подвыпивший диббук,[16]пусть снова поджидает кого-тов больничных дворах и на вокзалах.

Где всё наполнено копотью, костной мукой,дымом и тенями транзитных судеб.И когда проезд оплачен,состав тронется и всё поплывёт мимо,я по тебе скучать – да и вообще будухранить в себе вечно каменную пыль Иерусалима.

Примечания