Дебри - Роберт Уоррен

Джед остановился, глядя на свежевыцарапанную надпись на воротах кладбища.

— Хм, — он издал звук, похожий на хрюканье. — Хм, — звук, похожий на зародыш смеха. — Н-да, — и начал читать слова:

"ЗА ПРИМЕНЕНИЕ ОГНЕСТРЕЛЬНОГО ОРУЖИЯ В ЭТОМ РАЙОНЕ ВАМ ГРОЗЯТ КАРАЮЩИЕ МЕРЫ ПО ВСЕЙ СТРОГОСТИ ЗАКОНА"

— Карающие, — с явным удовольствием повторил Джед шепотом. — Хм.

— И кто же, интересно, будет их применять, эти меры? — спросил Моис. Кто будет делать пиф-паф, пиф-паф, пиф-паф? — он прицелился, щурясь на мушку воображаемой винтовки. Потом издал хрюкающий звук. Засмеялся над невысказанной шуткой. Но долго не смог хранить её в тайне.

— Вот слушайте, — заговорил он. — Я вам скажу, кто будет их карать. Они сами себя покарают. Покарают друг друга до смерти. Смертный приговор так-то вот. Они ат-тлично приведут его в исполнение. Пиф-паф.

Адам увидел сломанное колесо, прислоненное к воротам кладбища. Это было тяжелое колесо, грубо обитое железом, колесо от орудия или кессона[22]. Но треть его была непонятным образом вырвана. Расщепленные куски спиц торчали из толстой втулки. Железо обода, выкрученное и покореженное, указывало в небо. Его уже начала разъедать ржавчина, заметил Адам. Кто-то прислонил банник к воротам кладбища. Он ждал, послушный и мирный, как метла, которую на минутку оставила хозяйка, отвлекшись от уборки.

Почему он не упал, спрашивал себя Адам. Он думал о том, как банник год за годом будет ждать на этом самом месте, одним концом постепенно уходя в землю, металл будет отслаиваться и крошиться.

Адам поглядел на север, в сторону деревни. Он увидел крыши, белый шпиль в окружении мирных деревьев. Деревья уже переходили на осенние цвета. Он услышал сзади приближающиеся шаги двух человек. И пошел дальше.

За каменной стеной, до которой было рукой подать, начиналась ровная долина, вдали она перерастала в гряду невысоких гор, ощетинившихся фруктовыми деревьями и островками соснового бора. Солнечные лучи тянулись через долину с гребня далеких гор почти вровень с землей.

— Да, сынок, — проговорил голос, и Адам оглянулся.

— Да, сынок, — повторил голос, — оттуда они и пожаловали.

Тогда Адам увидел их.

Рядом с каменной стеной на земле сидели трое. Адам подошел. Один, толстый, прислонился к тому, что осталось от ствола дерева, основная часть которого была сломана или срублена и валялась на земле в семи футах от него. Толстый был очень толст. Он сидел, раскинув перед собой ноги, распиравшие изнутри черные штаны, а между ногами лежало огромное пузо. Перед пузом стоял глиняный кувшин с веревочной петлей вместо ручки.

Адам вопросительно смотрел на него.

— Южане, — сказал толстый, кивая на запад. — Вон оттуда они пожаловали.

Подошел Джедин Хоксворт с негром.

— Добрый вечер, люди добрые, — сказал толстый. И поднял лицо грязное, потное, в пыльных разводах и с веселой улыбкой. Жара спала, но по лицу его струились капли пота, наверное, это было вызвано обильным внутренним подогревом.

— Здрасте, — сказал Джед.

Толстый утер лицо носовым платком, огромным, как полотенце, и цветом напоминающим вспаханное поле. Сдвинул на затылок черную фетровую шляпу и вытер лоб. Поморгал маленькими глазками, утонувшими в красных складках кожи, взял кувшин, откупорил и сказал:

— Недурно согревает, друзья.

Он вознамерился было выпить, и уже оттопырил нижнюю губу, и носик кувшина возложил на это широкое ложе, как вдруг с ним случился приступ учтивости.

— Прошу прощения, любезные господа, — проговорил он, отнимая кувшин от губ. — Не желаете ли глоточек, господа хорошие?

И протянул кувшин Джеду Хоксворту, который, поблагодарив, отпил и удовлетворенно крякнул. Затем передал кувшин Адаму. Тот, немного помедлив в смущении, сказал: нет, нет, благодарю.

Толстяк покачал пальцем, размером и формой напоминавшим внушительную сосиску.

— Пфф, — сказал он. — Вздор! Подумаешь, глоточек! Это всего лишь ускорит приток крови к мозгу, целебный приток мочи к мочевому пузырю и живительный приток слов к губам для задушевного разговора. В придачу к этому, уменьшит муки старения и...

Он ещё больше покраснел, по лицу в три ручья заструился пот, а рот исторг оглушительную, звонкую отрыжку.

— В общем, глотните, вот что я хотел сказать, — закончил толстяк, когда ему полегчало.

— Нет, благодарю, сэр, — сказал Адам, — но все равно огромное вам спасибо, — и передал кувшин Моису.

Адам видел, как рука Моиса с готовностью потянулась к кувшину. Но, не дотянувшись, замерла. Адам вдруг понял, что взгляд маленьких веселых глазок толстяка уже отнюдь не весел. Взгляд заострялся, сужался, и когда сузился до предела, губы на этом толстом, красном веселом лице дрогнули, будто собираясь что-то произнести. Бледный, худой человек, который сидел сгорбившись чуть дальше толстяка, и третий — невзрачный мужчина неопределенного возраста, тоже смотрели. Они смотрели то на лицо толстяка, то на руку Моиса Толбата, застывшую в воздухе, то вновь на лицо толстяка. Джедин Хоксворт, как заметил Адам, смотрел на черную руку, замершую на полпути.

Потом Джедин Хоксворт обернулся к толстяку.

— Отличный напиток, — решительно сказал он. — Да, сэр! Не сомневаюсь, вы хотите предложить моему негру промочить горло. Вот-вот, дайте негру глоточек там, где они выпустили кишки из генерала Ли. Пусть негр выпьет за то, что из генерала Ли выпустили кишки. Черт подери, неужто негра жажда мучает меньше, чем белого?

Взгляд толстяка переметнулся к лицу Джеда Хоксворта.

— Конечно, пусть выпьет, — сказал он и повернулся, глядя, как черная рука берется за веревочную петлю. С выражением, которое Адам не смог прочесть, толстяк смотрел, как Моис поднимает кувшин, медленно пьет, опускает кувшин и отдает Адаму, который, в свою очередь, возвращает его хозяину. У Адама промелькнула странная мысль: почему Моис это сделал передал кувшин ему.

Но Моис уже вежливо говорил толстяку:

— Премного обязан.

И вытер губы тыльной стороной ладони.

Толстяк поднял кувшин ко рту. И внезапно остановился, не донеся самую малость. По лицу его пробежало легкое облачко.

— Держи-ка, — сказал он невзрачному мужчине средних лет, — твоя очередь. Пей.

Невзрачный принял кувшин, вытащил изо рта табачную жвачку, положил её на колено и, чуть помедлив, отпил. Но Адам заметил, как он тайком отер носик кувшина рукавом.

Толстяк, указывая на запад, говорил:

— Да, сэр, прямехонько оттуда они шли. Три раза мятежники пытались выбить нас с этих холмов. В тот день я видел, как они шли — десять, пятнадцать тысяч — они шли плотными рядами по этой долине. Это был Пиккет и его...

— И Петтигру — он тоже, — уточнил мужчина неопределенного возраста.

— И Петтигру, генерал Дж. Джонсон Петтигру из Северной Каролины со своей дивизией, — толстяк снисходительно принял поправку. — О, они тоже шли с красными знаменами измены, войны и насилия. Стрельба, взрывы... Видите это обрубленное дерево, к которому я прислонился? Оно было снесено снарядом. Пятнадцать тысяч мятежников, а то и все двадцать — вот они идут, все ближе, ближе...

— Вот здесь они прорывались. Через эту стену — взгляните, в этом самом месте! Но сии благословенные холмы на нашей стороне. Сам Иегова простер длань Свою.

Толстяк властно выставил руку и вскинул голову.

Потом рыгнул и продолжал:

— Но им не суждено было нас одолеть. Ныне молвлю вам...

Невзрачный мужчина средних лет тактично кашлянул.

— Кого одолеть? — спросил он.

Толстяк с бесконечным достоинством перевел взгляд со зрелища кровавой резни на невзрачного.

— А где, ответствуй, — вопрошал он, — где в тот день был ты и твоя чумазая, наглая, изрытая оспинами рожа?

— Под кроватью, — немедля отозвался невзрачный. И хихикнул. Потом спросил с невинным выражением:

— А где были вы?

— Не опасаясь показаться нескромным, смею утверждать, — произнес толстяк, — я был...

Он прервал фразу, чтобы приложиться к кувшину.

— И где же? — переспросил невзрачный, подавшись вперед, как терьер на цепи.

— Я был там, — торжественно заявил толстяк, — куда призвал меня Иегова в Его безмерной мудрости.

— А нельзя ли поточнее, мистер Мардохей[23] Салгрейв?

— Доктор, с вашего позволения, — поправил толстяк.

— Ладно, док, так где же то место, куда были вы призваны?

— Под кроватью, — ответил толстяк без тени смущения. Он снова предупреждающе выставил руку, дабы пресечь всякие неуместные замечания. — И если мне будет позволено завершить повествование, — продолжил он, — то добавлю, что сверху на этой кровати возлежало пять покрывал, четыре стеганых лоскутных одеяла и две перины, и что я занял место поближе к стене, а моей супруге и сокровищу души моей Господу в Его безмерной мудрости угодно было отдать место с краю. Selah![24]