Северная корона - Олег Смирнов

Однако телефонная трубка молчала, значит, провод перебит. Ничего удивительного при подобном обстреле. Но что делать дальше? И в этот момент он увидел то, что подсказало ему: надо стрелять!

От сопредельного берега, местами голого, местами в камыше, отваливали понтоны. Понтонов было много — с пехотой, с минометами. Некоторые из них плыли резво, другие медленнее. Обогнув островки, они выбрались на стрежень, покачиваясь и высекая волну. С передних по нашему берегу ударили из пулеметов.

— Группа, слушай мою команду! — тонко выкрикнул Наймушин, размахивая пистолетом. — По нарушителям государственной границы… огонь!

Вряд ли Рукавишников среди грохота разобрал эту столь решительную, сколь и наивную команду, но когда Наймушин, выстрелив, взглянул на него, то убедился, что старшина ведет по понтонам прицельный огонь. Наймушин удивлен: только что ахал, дескать, война будет, а теперь спокоен, деловит, пристроил винтовку на кочке и стреляет. Молодец старшина!

Один взрыв покрыл на секунду все остальные. Саперы подорвали мост. Вздыбились пролеты, рухнули в воду. Саперы старшего лейтенанта Базиликина, соседа из укрепрайона. Вспомнив о Базиликине, Наймушин тут же забыл о нем: понтоны ближе и ближе, первый из них ткнулся в береговую кромку. Десантники спрыгивают, карабкаются по косогору.

Багровые, дымные столбы начали откочевывать в наш тыл — артиллерия из-за реки била теперь по городу, и стали слышны пулеметы. Пулеметная очередь прошла подле ровика, другая — наискось, будто перечеркивая ее. Наймушин втянул голову, присел. Рукавишников тоже пригнулся, но как-то странно, навалившись Наймушину на плечо. Тот глянул, и у него перехватило дыхание: лицо старшины было залито кровью, он судорожно, с хлюпом заглотнул воздух, и глаза его помутнели.

— Рукавишников! Елизар Саввич! Что с тобой?

Не понимая нелепости своего вопроса, Наймушин затормошил неподатливое тело. Откуда-то из глубины сознания — мысль: да ведь убит, наповал убит!

Он опустил Рукавишникова на дно ровика, для чего-то подложил ему под голову плащ-палатку. Ну вот, прощай. Ты прав оказался, старшина: это война, самая доподлинная. Значит, надо сражаться, именно сражаться. Пока стучит сердце.

А оно стучало неровно, отдаваясь в висках болезненными толчками. Душно. Пить хочется.

Наймушин расстегнул ворот гимнастерки, облизал губы, высунулся из ровика. Всюду были немцы — в серо-зеленых мундирах, с воронеными автоматами, рассыпавшими сухие очереди. Возле заставы, у мельницы, в овраге немцев было больше, оттуда доносилась перестрелка. Значит, и застава, и наряды на границе ведут бой. Молодцы! Мы еще вам покажем, мы еще припомним это розовеющее утро, разорванное в клочья!

Он прижал к плечу винтовку Рукавишникова и стал неторопко, расчетливо выбирая цель, бить по немецкой цепи. Одни автоматчики продолжали бежать, другие залегли, а третьи после выстрелов Наймушина падали, чтобы больше никогда не встать. Он отмечал это с деловитой радостью: «Так, неплохо, офицерика сняли и того, очкастого, что вырывался вперед, сняли!»

Кончились винтовочные патроны, он снова вытащил из кобуры пистолет. Расстрелял обойму, вторую. Теперь за гранаты. Кончатся гранаты — возьмем винтовку, наладим штык.

Но Наймушин не успел наладить: что-то грузное я цепкое навалилось сзади, ударило по затылку, и он обмяк, сполз на труп Рукавишникова…

Очнулся Наймушин через четверть часа, с усилием поднял веки: на него сквозь кленовые ветви опрокинулся нестерпимо синий небосвод. Откуда взялся клен? И почему так болит темя, просто раскалывается? Ах да, его ударили сзади. Кто? Где я? Рядом, в ложбинке, группа немцев: солдаты — кто в касках, кто в пилотках, офицеры — в фуражках с высокими тульями. Все стояли, кроме одного: костлявый, угловатый, он развалился на раскладном брезентовом стуле, закинув ногу на ногу — голенища зеркально блестели.

Наймушин попробовал сесть и не смог: руки за спиной связаны. Значит, плен? Чтобы не застонать от тоски и ужаса, он закусил губу. И умереть не сумел достойно, лейтенант Василий Наймушин. Валяйся теперь в измятой, пыльной траве, а около твоего носа топчутся фашистские каблуки. Как же тебя, лейтенант Василий Наймушин, угораздило попасть в плен?

Заметив, что Наймушин шевелится, немцы загалдели, но костлявый, сидевший на стуле, сделал едва уловимый жест, будто смахнул пылинку с колена, — и все замолчали. Он что-то проговорил по-немецки, и к Наймушину подскочили офицеры, развязали руки, подали флягу; клацая зубами, Наймушин отхлебнул. Один из офицеров, с усиками, с короткой шеей — голова словно была приставлена прямо к туловищу, — сказал по-русски:

— Командир нашей дивизии генерал Отто Крюгер, — полупоклон в сторону стула, — выражает вам, лейтенант, свое уважение. Господину генералу доложили, как вы отбивались… Господин генерал приказал обойтись с вами гуманно. Вам произвели перевязку…

Наймушин ощупал голову — да, в бинтах, а переводчик продолжал:

— Господин генерал приказал передать: чтобы у немецкого командования к вам окончательно не было никаких претензий, вы должны выполнить задание. Вы будете парламентером.

— Кем? — переспросил Наймушин, чувствуя, как сердце подступает к глотке, будто собираясь выпрыгнуть через рот.

— Парламентером. Вы возьмете белый флаг, пойдете на заставу и передадите ультиматум: или они сдаются, или мы уничтожим их до единого. Сотрем с лица земли!

— Наши пограничники убьют меня еще на подходе, не дадут и приблизиться, — сказал Наймушин.

— Риск — благородное дело, как говорят у вас.

— А если я не пойду?

— Вас расстреляют. На месте. Сию же секунду.

Командир дивизии опять едва уловимым жестом как бы смахнул пылинку с брюк и опять заговорил длинно. Переводчик поклонился ему, сказал Наймушину:

— Господин генерал предупреждает вас: будьте благоразумны, войну Советы неизбежно проиграют, посмотрите на нашу непобедимую армию, разве ее что-нибудь остановит? Спустя две недели мы будем в Москве! Взвесьте это и соглашайтесь, иначе будет поздно.

Наймушин стоял, привалившись к кленовому стволу, и думал: «Сегодня самый продолжительный день в году. Для меня он обернется самым коротким. Может обернуться». То ревели, то подвывали самолеты, в городе ухали бомбы и снаряды, на шоссейку из-за рощи на полной скорости выметывали танки, пехотные колонны взбивали пыль грунтовых дорог; горела мельница, и застава горела. Их чадные дымы, перекручиваясь, ползли навстречу друг другу. Как-то там, на заставе? Трудно, наверное, ох как трудно!

— Что вы решили, лейтенант?

Наймушин отвалился от дерева, усмехнулся:

— Я согласен…

Ему нахлобучили пограничную фуражку — зеленый верх был окровавлен, — сунули палку с привязанным к ней полотенцем, еще раз повторили, что он должен передать гарнизону.

— Подчеркните: у них нет иного выхода. Не капитулируют — смерть.

— Я знаю, что смерть.

Два автоматчика сопровождали Наймушина до опушки. Здесь они остановились. Старший, упитанный, потный, верхняя губа толще нижней, на ломаном русском языке сказал Наймушину, что это он захватил русского в плен и что, если русский по пути на заставу вздумает бежать, они пристрелят его, как свинью. Автоматчик добродушно засмеялся и ткнул Наймушина дулом в спину: вперед.

Немцы залегли у куста, Наймушин двинулся к заставе. Залегли? Ясно зачем: следят, если что — полоснут очередями. Нет, он пойдет на заставу, пойдет!

Местность была открытая — залежь, вспаханный клин, едва намеченный проселок, и Наймушин был виден отовсюду. Пошатывается, бредет с белым флагом. Немцы прекратили обстрел, и на заставе перестали стрелять. Может, потому, что узнали помощника начальника?

Наймушин шел, вобрав лопатки, и ждал пулю — сперва от немцев, в спину, а затем от своих, в грудь. Но покуда никто не стрелял, и он поднимался на взгорок, где за серым каменным забором белела казарма. Ветер уже горячий и словно застревает в горле. Или это от близкого пожара?

Еще десять шагов, и еще десять. Уже видны щелки амбразур в заборе, в блокгаузах — будто сурово прищуренные глаза.

Наймушин прошел около навеса на шестах — под навесом томилось свежескошенное сено, — около валуна и, когда до забора оставалось метров пять, швырнул палку с полотенцем и, пригнувшись, побежал к воротам. Сзади — запоздалые автоматные очереди.

Задыхаясь, Наймушин спрыгнул в траншею, больно ударившись грудью. Он свалился бы, если б его не поддержали.

— Лейтенант Наймушин?!

Оранжевые круги разошлись, истаяли, и проступило лицо начальника заставы Науменко — глубокие глазницы, скулы в ссадинах и саже.

— Я, товарищ капитан…

— Ну, докладывай, что и как. Но коротко! А то гитлеровцы снова полезут.

Упершись плечом в стенку траншеи, мучительно сглатывая, слюну, Наймушин рассказал, как погиб Рукавишников; как он сам был пленен, как согласился быть парламентером, увидя в этом единственную возможность попасть на заставу.