Любовь - Тони Мориссон

– Давай-ка разворачивайся, ты, засранка!

Она показала черепахе толстый воздетый палец и отъехала.

Нет, ну, адвокатесса, конечно, удивится – они с Кристиной на сегодня не договаривались, – но никуда не денется, примет. Сколько раз уже Кристина внаглую заявлялась в офис, однако не прогнали ни разу.

Ее смещение из положения балованной девчонки к позорной бездомности не было ни медленным, ни незаметным. Все всё знали. Ясно было, что возвращение домой в элегантном авто, за рулем которого богатый муж, ей не светит. Не вернется она и с дипломом, окруженная счастливыми детьми. Не будет никаких пленительных историй о том, как тяжело вести собственный бизнес да как мало остается времени на себя – все пристают, всем от тебя постоянно что-то надо: властям, клиентам, пациентам, агентам или, в крайнем случае, тренерам. Короче, никакого обхода старых знакомых со скрыто-снисходительными речами, полными намеков на удовлетворенность и самореализацию личности. Она в полном дерьме. А как ославлена! Но она все-таки Коузи, а в Гавани эта фамилия на людей по-прежнему действует, заставляет широко раскрывать глаза. Уильям Коузи владел когда-то множеством домов, курортным отелем, двумя яхтами и умопомрачительным, мифическим количеством денег в банке; на него смотрели как на чудо, но из-за него же весь город вздрогнул, когда узнали, что он не оставил завещания. Лишь каракули на одном из меню тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года давали какие-то намеки, как-то выражали его вдохновленную парами виски волю. Которая состояла в следующем: 1) «Джулия-2» – доктору Ральфу, 2) запасы «Монтенегро коронас» [31] – шерифу Силку, 3) отель – жене малыша Билли, 4) дом на Монарх-стрит и «что там останется бренчать в кармане» – «моей милой деточке Коузи», 5) машину (ту, что с убирающимся верхом) – Л., 6) запонки и галстучные булавки – Милдэди… и так далее и тому подобное вплоть до коллекции грамзаписей, которые должны были отойти Немому Томми, «лучшему блюзовому гитаристу на этой грешной земле». В настроении, наверняка приподнятом рюмкой неразбавленной «Дикой индейки», вечерком в компании подвыпивших приятелей он сидел и корябал промеж распоряжений о гарнирах и фирменных блюдах, о закусках – горячих и холодных – и прочих всяких десертах, как и что из его достояния распределить между теми, кто больше других ему потрафил. Через три года после его смерти кое-кого из тех выпивох нашли, и они подтвердили как само событие, так и подлинность почерка, не говоря уже о здравости ума, в котором мысли на эту тему, похоже, с тех пор больше ни разу не возникали. Вопросы дыбились, как гремучие змеи перед броском. Почему доктору Ральфу он отдает лучшую, самую новую яхту? Что делать с этими «коронас»? Шериф Бадди уже не первый год в могиле, значит, их что – его сыну отдать? Так этот нынешний Босс Силк не курит, и потом – кто такой Милдэди? Лидер-вокал из «Перпл Тоунз», сказала Гида. Нет, бывший уполномоченный муниципалитета по Пятой улице Страттерз, не согласилась Мэй, но он в тюрьме, а заключенным можно ли вступать в наследство? Так это же просто пластинки, дура, и по имени он тебя не назвал, что делать будешь? а тебя вообще не упомянул! и зачем отдавать машину, хоть с верхом, хоть без верха, той, что не умеет водить да чтобы продать не надо ничего водить уметь да это вообще разве завещание это чистый анекдот! В результате все сосредоточились на булавках и запонках, сигарах и нынешней цене старых облигаций, ни разу не задав главного вопроса – кто такая эта «моя милая деточка Коузи»? Позиция Гиды была очень сильной – особенно в свете того, что мужа она называла Папой. Однако, поскольку одна лишь Кристина являлась в биологическом смысле его отпрыском – деткой или «деточкой», ее притязания на основании кровного родства не уступали таковым со стороны Гиды как вдовы. По крайней мере так думала она, и так же считала Мэй. Но многие годы отсутствия плюс то, что Кристина никогда в отеле не работала (разве что как-то летом на подхвате), ослабляли ее позиции. С некоторым недоумением суд изучил засаленное меню, лишь чуть, быть может, задержавшись на салате из капусты с ананасом и «Злом Чили, Грозе Толстяков», выслушал троих адвокатов и в предварительном порядке (до представления более веских доказательств) присудил возникший в пьяном бреду титул «Милой Деточки Коузи» Гиде.

Однако присяжная поверенная Гвендолин Ист держалась другого мнения и не так давно сообщила Кристине, что основания для попытки отменить вердикт по апелляции у них есть. В любом случае, сказала она, пространство для маневра остается, даже если никаких свидетельств, дискредитирующих имеющееся, не будет найдено. Кристина годами искала такое новое свидетельство – в отеле, в доме, – но не находила ничего (кроме дребедени, указующей лишь на сумасшествие Мэй). А если что-нибудь и существует – то есть настоящее, вразумительно отпечатанное завещание, – то оно, скорей всего, у Гиды в одном из нескольких запертых секретеров за дверью спальни, тоже еженощно запираемой «от непрошеных гостей». Но теперь надо действовать быстро. Больше нельзя ждать, пока соперница умрет или, как минимум, утратит дееспособность после инсульта. Теперь в салате появился третий ингредиент. Гида наняла девку. Чтобы она, как пояснила эта Джуниор Вивьенн за завтраком, «помогала ей писать мемуары». Кристина даже поперхнулась кофе при мысли о том, как слово «писать» может относиться к особе, которая и в школу-то ходила в общей сложности едва ли пять лет. Джуниор, и та – да, точно, она тогда выскребала мякоть грейпфрута – ухмыльнулась, произнеся «мемуары» в точности так, как это получалось у неграмотной Гиды. «О своей семье», – повторила за Гидой Джуниор. О какой такой семье? – недоумевала Кристина. О том выводке прибрежных крыс, которые мылись в бочке и спали в одежде? Или она что – и на кровное родство с Коузи претендует, а не только на его землю?

Вновь и вновь пережевывая сказанное в тот раз девкой, Кристина ретировалась в свои покои – две комнатушки с ванной, примыкающие к кухне и предназначавшиеся под жилье для прислуги; когда-то в них жила Л. В отличие от прочих помещений, битком набитых воспоминаниями и всяким хламом, здесь была тишь, благодать и ничего лишнего. Кроме горшков с цветами, которые тут спасались от зверской погоды. Квартирка выглядела почти так же, как пятьдесят с чем-то лет назад, когда Кристина пряталась здесь у Л. под кроватью. Прыская водичкой на листья бегонии, Кристина поймала себя на том, что не способна решиться ни на какую новую линию поведения, поэтому сочла за благо посоветоваться с адвокатом. Она выждала, когда появится Роумен, а Джуниор будет вне поля зрения – где-то там, на третьем этаже. Перед тем, за завтраком, Джуниор, одетая в то, что ей одолжила Гида (да откуда бы еще мог взяться красный костюм невиданного со времен Корейской войны покроя), походила на бродяжку, принарядившуюся по-воскресному. За исключением сапог вся вчерашняя кожаная одежда исчезла вместе с запахом уличной жизни, который она притащила с собою в дом. Увидев Роумена, вяло слоняющегося на солнышке по двору- он якобы осматривал кусты вдоль проезда: насколько сильно их побило морозом, – Кристина подозвала его помочь с гаражными воротами, которые все еще клинило льдом, потом велела помыть машину. Когда он закончил, уехала, изо всех сил стараясь гнать побыстрее, чтобы успеть добраться до Гвендолин Ист прежде, чем адвокатская контора закроется.

С законом Кристина имела отношения достаточно разнообразные и видела наперед: этой Гвендолин верить нельзя. Может, у нее и есть опыт работы в суде, но вот про полицию, например, она явно ничего не знает – про их помощь или, наоборот, урон, который можно понести от полицейских задолго до того, как увидишь адвоката. Полицейские, которые уводили ее прочь от изувеченного «кадиллака», были вроде шерифа Бадди Силка – мягкие, уважительные, словно ее выходка была не только понятной, но извинительной. С ней обращались как с женщиной, напавшей не на автомобиль, а скорее на истязателя малолетних. Наручники застегнули спереди, а не сзади и толком не затянули. Не успела она сесть в патрульную машину, как сержант уже поднес ей зажженную сигарету и вынул из волос осколок разбитой фары. Ни один из полицейских не щипал ее за соски, и ей не намекали, что лучший способ добиться от них непредвзятого в расовом смысле подхода – это отсосать. Единственный раз, когда она запросто могла убить (хорошо молоток в руки попал, а не нож с выкидным лезвием), они обращались с ней как с белой женщиной. Во время четырех предыдущих арестов – за подстрекательство к мятежу, драку в общественном месте, создание помех транспорту и сопротивление задержанию – у нее никакого оружия в руках не было, а обращались с ней как с отребьем.

Ведь это же подумать только: каждая серьезная любовь в ее жизни приводила прямиком в тюрьму. Первым был Эрни Холдер, она за него вышла в семнадцать – из-за него их обоих арестовали в подпольном игорном притоне. Потом Фрут – она его брошюрки распространяла; с ним она прожила дольше, чем со всеми остальными, но он стоил ей тридцати дней без всякой отсрочки: драка в общественном месте. Потом романы пошли косяком, но всякий раз кончались спектаклями, для которых в законе предусматривались стандартные названия: ругань означала оскорбление должностного лица; дергаешь руками, мешая надеть наручники, – сопротивление задержанию; бросишь сигарету чересчур близко к полицейскому автомобилю – попытка поджога; перебегаешь улицу, чтобы скрыться от моторизованного патруля, – создание помех движению транспорта. И наконец, доктор Рио. «Кадиллак». Молоток. И тут задерживают мягко, почти что нехотя. Прождала час – никаких обвинений не предъявляют, ни тебе протоколов, ни допросов, вернули полиэтиленовый мешок, и иди куда хочешь – вот те на!