Менделеев в жизни - Анна Менделеева

   Другая отличительная черта характера Архипа Ивановича была его прямота; он не мог не сказать всей правды, всего, что думал, если спрашивали его совета. Это все знали, высоко ценили его слова и ему верили, особенно художники. "Это у вас не вышло, сделайте вот как (следовало ясное и верное указание); ведь вы можете, смягчал он, -- я потому и говорю так, что вы можете сделать".

   В совете Академии Художеств он часто один против всех высказывал самые резкие и смелые мнения. Это создавало ему врагов, но он забывал себя ради общих интересов. Самое спокойное время в жизни Архипа Ивановича было, когда он жил в тесном кругу своих друзей-передвижников, которых любил всей душой, входил в их семейные дела, был надежным другом, всегда готовым поддержать и словом и делом. Когда он был приглашен гр. И. И. Толстым в Академию Художеств, он также стал относиться и к своим ученикам. Он внес всю свою душу и энергию в новую деятельность, не жалея ни времени, ни средств; он приобрел огромное влияние на своих учеников, их любовь, но потерял своих друзей-передвижников, которые были против его поступления в Академию: это нанесло Архипу Ивановичу страшный удар и отразилось на его здоровье.

   Я помню, как Архип Иванович узнал о своем исключении из собрания передвижников. Он был у нас; пришел и Н. А. Ярошенко; в то время у них уже были несогласия. За обедом Ярошенко, по обыкновению, со свойственным ему остроумием, подшучивал над Архипом Ивановичем. Время шло весело, незаметно. Взглянув на часы, Ярошенко сказал, что, к сожалению, должен итти на собрание товарищей. "Да ведь и я должен, а я совсем забыл", -- сказал Куинджи. Ярошенко промолчал. Они простились с нами и вместе вышли. Через несколько времени раздался нервный звонок, испугавший нас; это был Архип Иванович до того расстроенный, огорченный и возмущенный, что долго не мог выговорить ни слова. Потом рассказал следующее: выйдя от нас с Ярошенко, они дошли, все разговаривая, до Морской, вошли в Общество поощрения художеств, где были общие собрания передвижников, стали уже в передней снимать шубы, и только тут Ярошенко сказал:

   -- Да куда же вы, Архип Иванович, разве вы не знаете, что товарищи решили не пускать на собрание никого из посторонних?

   -- Ну да ведь не меня же, спокойно улыбаясь, как чему-то невозможному и даже смешному, -- ответил Куинджи.

   -- Нет, именно вас решено не пускать, -- сказал Ярошенко так, что Архип Иванович понял все.

   Он был ошеломлен. Я не берусь описывать, в каком состоянии он пришел к нам. Много тяжелого пришлось пережить Архипу Ивановичу в жизни, и в Академии, и даже среди учеников, но мне кажется, что рана, нанесенная ему товарищами-передвижниками, была самая тяжелая и не заживала до конца его жизни.

   Задолго до поступления в Академию, Архип Иванович перестал выставлять, и многие, даже близкие друзья, думали, что он, отдаваясь заботам о доме, а потом Академии, перестал работать, как вдруг разнеслась изумившая всех новость:

   Архип Иванович показывает свои новые картины в своей квартире на Васильевском острове в доме Елисеева, куда он переехал после выхода своего из Академии. Архип Иванович своим друзьям и ученикам показал картины с теми же световыми эффектами, над которыми он работал раньше, много лет назад. Здесь были серый день, малиновый закат и лунная ночь -- Гефсиманский сад. Какой стиль, какая школа -- нельзя ответить. Перед нами сама природа, волшебно перенесенная в эту маленькую комнату, в этот серый день.

   Некоторые из наших критиков укоряли Куинджи, что он не учился у Запада, не понимая, что Запад-то выше всего ставит в таланте самобытность, оригинальность и искренность, и явись у него такой колосс, который, имея все эти качества, отдал бы, как Архип Иванович, всего себя до конца служению искусству и миру художников, оставив себе только нравственное удовлетворение -- он был бы оценен с чувством восторга и гордости. Когда мы смотрели картины, кто-то спросил, почему Архип Иванович взял опять те же мотивы, что и много лет назад.

   -- Вот почему, -- сказал он, -- когда я выставил "Ночь на Днепре" и другие картины, и толпа пришла смотреть их и еще восторгаться, я сгорал со стыда, что не написал так, как бы хотел, и дал себе слово написать то же, но так, чтобы не краснеть, и вот написал и все-таки краснею.

   Мы улыбались, но он говорил искренно, как всегда. Скоро картины свои он опять спрятал, но написать других ему не удалось; он был уже болен. Своими картинами он опять был не удовлетворен. За два месяца до смерти он задумал что-то переписать в картине "Закат", покрыл почти всю битюмом, уничтожил то, что было (а было прекрасно) и, к великому несчастью, не успел сделать то, что хотел.

   Как известно, скончался Архип Иванович от болезни сердца, оставив все свое огромное состояние обществу художников и очень скромно обеспечив свою жену.

VII

Боблово

   Через два года после моего замужества, я начала, после перерыва, писать этюды, но никогда не решалась показывать их знакомым художникам.

   Репин предложил написать мой портрет, на Пасхе был назначен первый сеанс. Я очень радовалась, но почему-то было решено уехать в Боблово в этом году раньше обыкновенного, сеанс был отложен до осени. А осенью я не могла уже позировать, потому что готовилась быть матерью второй раз. По этой же причине пришлось опять отложить и мои занятия живописью.

   Скончался мой отец. Горю моему не было пределов, но Дмитрий Иванович не давал мне предаваться ему, напоминая, что я могу повредить здоровью нашего ребенка. Вскоре родился сын; в честь наших отцов назвали его Иваном. Я опять кормила сама. Дмитрий Иванович по-прежнему работал, а весь досуг отдавал нам, что озаряло особенным светом нашу семейную жизнь. Среды все-таки у нас были. По-прежнему часто приходили наши друзья. Ярошенко и Куинджи чаще других, но сама я в те годы не бывала почти нигде. Еще через два года родились наши близнецы Василий и Мария, названные так в честь матери Дмитрия Ивановича Марии Дмитриевны и моей сестры Марии Ивановны Сафоновой, а сын в честь дяди Василия Дмитриевича Корнильева. Семейные обязанности расширились еще больше. Близнецы родились крепкими, здоровыми, крупными, но к великому нашему горю Вася простудился, когда ему не было еще двух лет; у него сделался гнойный плеврит. Лечившие его доктора Галанин и Коровин пригласили меня в кабинет Дмитрия Ивановича и объявили, что нас ждет тяжелое испытание, ребенок по всей вероятности не перенесет болезни, и развязка близка. Вася целую неделю не мог уже лежать в горизонтальном положении, начался отек легких, сердце сдвинулось, его держали в полусидячем положении, спать он не мог. Чувствуя, что, может быть, я сама виновата в этой простуде, я пришла в отчаяние и без общего согласия бросилась к доктору Быстрову, имя которого слыхала. Быстрое приехал, подтвердил диагноз своих коллег, но сказал, что надо сейчас, не медля ни минуты, сделать операцию, и, может быть, еще удастся спасти ребенка Он указал на оператора д-ра Мультановского. Я бросилась к нему. На мой звонок он сам открыл двери, одетый в шубу, в шапке и с ящиком в руках. Когда я подала письмо от Быстрова и сказала, зачем приехала, Мультановский ответил, что должен сейчас ехать на операцию, что его уже там ждут. Когда окончится операция, он не может сказать. Я молча заплакала, Мультановский стоял в раздумьи, потом сказал, что едет со мной; инструменты были с ним. Это было уже в 11 часу ночи. Когда мы приехали, пришлось еще искать доктора, чтобы присутствовать и помогать при операции. Доктор Галанин, вероятно, не надеялся на успех операции и уехал. Коровин, приглашенный на консультацию, уехал еще раньше. Мы вспомнили, что рядом, в Костантиновском училище, должен быть доктор, послали туда, и доктор Александр Иванович Кондратьев сейчас же явился. Операция была сделана тотчас. Вася первый раз после двух недель заснул лежа. Он стал поправляться. Александр Иванович следил за ним и с этих пор стал нашим постоянным доктором до его смерти. Весной мы все переехали в Боблово, где надеялись, что воздух и условия деревенской жизни укрепят Васю.