Левый берег Стикса - Ян Валетов

— Перестань. — Она внезапно разозлилась. — Если бы я не боялась своих эмоций, я бы уже давно и ничего не боялась. Ты просто рассуждаешь, как мужчина.

— Ну, так я, действительно, не девочка! — улыбнулся он. — Но, поверь, прекрасно понимаю, что такое быть молодой привлекательной девушкой. Ди, не злись! Я действительно догадываюсь, что вы, женщины, в этом плане совершенно на нас не похожи, и рад, что ты не всеядна. Я вовсе не хотел тебя обидеть и не смеюсь над тобой. В конце концов, каждый решает это для себя, и без ошибок не обходится. Извини, что я заговорил об этом.

— Да. — Сказала она решительно. — Наверное, ты зря заговорил об этом, но если уж мы начали говорить, давай закончим. Я не стыжусь того, что я такая, как есть. Мне нравиться, что мужчины обращают на меня внимание. Мне нравиться, что они меня хотят. Я так устроена. Я — женщина. И никогда не смогу думать и чувствовать иначе. Я хочу любви. Сейчас, когда ты так говорил обо мне, мне было очень приятно тебя слушать. И ты прав — я боялась. И сейчас боюсь. Знаю, что надо относится к этому проще, но не могу. Это как войти в темную комнату. Тебе странно это слышать?

— Нет. Просто я знаю, что войти в темную комнату легче, если ты уверен в том, кто идет рядом с тобой. А ты еще этого не знаешь.

Она махнула рукой.

— Женский роман у нас, а не разговор. Прости, Костя, я дура, что его начала. Принято?

— Нет. Ты не дура. И извиняться нечего. У нас с тобой прекрасный вечер, нам тепло, мы вместе, а на все остальное — наплевать. Все равно, Ди, самые главные в жизни проблемы — это твои и близких тебе людей. Их надо решать в первую очередь.

— Ты закоренелый эгоист. — Она улыбнулась. — А как же судьбы мира?

Что с того, что ей хотелось разреветься?

— А нет никаких судеб мира, Ди. Есть миллиарды людских судеб. Твоя, моя, твоих родителей, моей матери. Это и есть мир. Нужно просто не делать зла, и не жить за чужой счет.

— Это ты сам придумал?

— Нет. Это придумал один тридцатитрехлетний еврей чуть меньше двух тысяч лет назад.

— Да. Но за это его распяли…

— Распяли. — Согласился Костя. — Но с тех пор, почему-то, никто не выдумал другого рецепта, чтобы жить в согласии со своей совестью. Ты знаешь, Ди, — он подошел к балкону и, отодвинув занавески, посмотрел на кружащий за окнами снег. — Я понял, что скажу тебе это сегодня. Я хочу, чтобы ты была счастлива и всегда была рядом со мной. Ты близкий мне человек и я хочу заботиться о тебе. Я хочу, чтобы ты родила нам ребенка. Двух. Трех. Сколько захочешь. Я хочу, чтобы мы были вместе.

Она молчала. Ей признавались в любви еще в первом классе, а он не сказал «Я люблю тебя». Он не сказал само слово — «люблю». Он словно избегал его. Но он сказал все, что в нем содержится — раскрыл его смысл. Быть рядом, заботиться друг о друге, быть счастливыми, рожать детей. Но ей хотелось услышать это истертое, затасканное, банальное «люблю», ведь это слово было, когда еще ничего не было.

Из него возник мир.

— Я люблю тебя, Ди. — Сказал он, отвечая на ее мысли. — Наверное, это было надо сказать в первую очередь. Я люблю тебя.

— Да, милый. — Она говорила тихо. — И больше ничего не надо было говорить.

— Я все испортил, да?

— Нет. Ты все исправил, глупый. Я тоже люблю тебя. Но девушке нельзя говорить об этом первой.

Он сел в кресло напротив нее и их взгляды встретились.

— По законам жанра ты должен сейчас сказать, что никому до меня этого не говорил.

— Я никому до тебя этого не говорил.

— Это, конечно, не правда, но мне почему-то хочется поверить.

— Ди, это правда. Я прекрасно обходился без этого.

— Тогда — я тебе верю.

— Ты веришь, потому что это правда.

— Я верю, потому, что хочу верить. Это не играет никакой роли, Костя. Я тебе верю.

Они опять замолчали.

— По законам жанра ты должен меня целовать уже пять минут назад.

— Это будет не просто поцелуй.

— Я знаю. Ты уже рассказывал.

— И ты меня уже не боишься?

— Я тебя никогда и не боялась. Я боялась себя.

— А теперь?

— Теперь — нет.

Он прикоснулся к ее губам чуть-чуть, нежно, как обещал. Они на мгновение замерли, словно перед тем, как броситься в ледяную воду, и Диана услышала в тишине гулкие удары своего сердца.

А дальше… Дальше она забыла о страхе, и ничего не слышала, кроме своего и его дыхания. Он был так мучительно нетороплив.

Это было лучше, чем все, о чем она мечтала. Его губы, руки делали именно то, что хотелось ей в ее девичьих снах, переполненных током горячей, пульсирующей крови. Как долго она ждала, как много теряла…

Он оторвался от нее, и они посмотрели друг на друга мутными от желания глазами.

— Милый… — сказала она. — Если я скажу, что меня еще никто так не целовал, ты мне поверишь?

— Это, конечно, неправда, но мне почему-то хочется верить.

— Но это правда. Хотя я не могу сказать, что прекрасно обходилась без этого.

— Вот теперь я тебе верю.

Они рассмеялись.

— Я пойду в ванную, а ты постели постель.

— Хорошо. Полотенца чистые.

— Ты это уже говорил.

— Да?

— Ты ведь знал, что этим сегодня кончится?

— Этим все начнется.

— Я верю, потому что хочу верить.

— Ты веришь потому, что знаешь, что это правда.

Она стояла под струями теплой воды и наслаждалась ожиданием. Это было восхитительно — знать, что через несколько минут тебя обнимут теплые нежные руки, то сегодня вечером рядом с тобой будет любимый человек. Это чудо. Еще год назад она не знала его, никогда не видела. А сегодня — ближе его у нее никого нет. И, даст Бог, она уже не будет одинока. Она не боялась показаться неопытной, разве это имеет значение? Разве что-нибудь имеет значение, когда происходит Чудо?

Диана вышла из ванной и скользнула под легкое одеяло, всей кожей ощущая свежесть накрахмаленных простыней. Она всегда любила спать обнаженной, но сейчас воспринимала свою наготу по-другому. Это было женское ощущение. Он никогда не видел ее тела и сейчас увидит впервые. Повинуясь порыву, она убрала одеяло и забросила руки за голову. Ей хотелось, что бы он увидел ее, когда войдет.

Бра освещало комнату не равномерно и кровать в изножье тонуло в сумерках, темнота затаилась в углах и за окнами.

— Словно покрытый снегом остров, — подумала Диана, — и на этом острове мы вдвоем.

Они лежали крепко прижавшись друг к другу. Переплетясь ногами и не размыкая объятий.

— Я счастлива, — сказала Диана, — что у нас это случилось. Я счастлива, что ты мой первый мужчина, я счастлива, что было так хорошо. И просто потому, что ты есть.

— Я не сделал тебе больно?

— Нет. Я почти ничего не почувствовала. Но мы испачкали кровью твое белье.

— Ерунда. Так, маленькое пятнышко.

— И не только кровью. В комнате просто пахнет сексом.

Она тихонько рассмеялась.

— Мне нравится этот запах. Мне нравишься ты. Мне очень понравилось то, что мы с тобой делали.

— Я обещаю тебе, что будет еще лучше.

— Ты врешь. Лучше не бывает.

— Бывает, Ди. Для нас с тобой каждый раз будет еще лучше. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя тоже. Мне кажется, что я летала. У меня совсем нет сил.

— Ты останешься у меня сегодня?

— Надо позвонить маме.

— Ты останешься у меня завтра?

— Да. Но мама будет ужасно огорчена.

— Чем?

— Моим поведением. И папа тоже.

— Может быть, они будут за тебя рады. Давай завтра я с ними познакомлюсь.

Она засыпала.

— Милый, у меня нет сил. Я не в том состоянии, чтобы думать о завтрашнем дне. Я хочу думать только о сегодня. Который час?

— Восемь пятнадцать.

— Разбуди меня через час, милый.

Через час она позвонила домой и сказала, что ночует у подруги.

Через неделю переехала к нему.

Через месяц они стали мужем и женой, а к концу года на свет появился Марк Константинович Краснов. Горластый, толстощекий малыш с живыми, как ртуть глазами. Родители были молоды и счастливы. Жизнь была прекрасна. Впереди был новый, 1986 год. Год больших перемен.

Часть 2

День казался бесконечным. Диана чувствовала себя постаревшей на добрый десяток лет.

Солнце падало за лес, еще отсверкивая на речной глади, но свет его уже стал нежно золотистым, и в нем появились первые красноватые блики. Ветер перед закатом словно умирал — у него не было сил тревожить тяжелые кроны сосен, и он трогал ветви совсем тихо, лишь шевеля длинные, плотные на ощупь, иглы.

Чуть дальше, в чаще, темнота уже успела упасть на землю, покрытую толстым слоем осыпавшейся хвои. Лучи солнца сюда не проникали, запах подопрелых сосновых игл стелился над самой почвой, пряный и тяжелый. Это был первобытный лес, сохраненный военными, как заповедник. 200 тысяч гектаров чащи, болот, озер, лесных речушек, буйных кустарников отводились для охоты генералитета, для вельможных забав которого был выстроен охотничий домик и несколько легких коттеджей.

В этих местах было несчетное множество кабанов, оленей, лисиц и прочей живности, озера полны жирными ленивыми карасями, а осенью, хвойный ковер приподнимали крепкие, яркие головки грибов. Удивительней всего, что в лесных озерах, тихих и мрачных, прижился лотос, настоящий лотос — и в июле — августе Княгиня, Три Собаки и Кабанье укрывались, потрясающим воображение, розово-перламутровым ковром.