Унесенная ветром - Дмитрий Вересов

— А что, выпить у тебя осталось чего-нибудь? — спросил Левка через балконную дверь.

— Водки еще бутылка есть.

— Сюда ее, родимую.

Левка забрал бутылку и снова исчез за балконной дверью.

— Включи чего-нибудь.

— А?

— Музыку какую нибудь включи, хорошую, «Европу плюс», что ли.

Леха подошел к музыкальному центру и поставил любимый диск.

— Что это?

— «Sailing», моя любимая.

Он держал ее за плечи, покачиваясь под нежные звуки гитары и голос с проникновенной хрипотцой. А она положила свои ладошки ему на грудь и длинными пальчиками в такт музыке надавливала на Лешкины ребра, как будто бы на клавиши воображаемого пианино. Он поцеловал ее. И она ответила на поцелуй…

Глава 5

…Дам винтовку мою,

Дам кинжал Базалай,

Лишь за это свою

Ты жену мне отдай.

Стремительным бегом кабардинского скакуна пронеслась по станице Новомытнинской весть о том, что Фомка Ивашков привез из-за Терека чеченку. Добро бы чудили офицеры! Два года назад в крепости Нагорной был такой случай, когда русский князь от скуки нанял джигитов и они украли ему девчонку-татарочку. Князь этот поиграл с ней месяц, другой и отправил назад в горы. Случай этот был известен в станице. Вот только спорили бабы, что русский князь ей подарил на прощанье? Одни говорили, что перстень с бриллиантом, другие — десять рублей, а третьи утверждали, что так прогнал. Но все казачки сходились в одном конце этой истории. Чеченку эту ее же родичи и зарезали. Не приняли опозорившую род. Жалели ее казачки, хоть никогда в глаза не видели.

Но тут другое дело! Молодой казак, гордость станицы, первый жених! Да еще в тот самый момент, когда родня уже между собой столковалась и дело оставалось за малым — постучаться сватам в дверь богатого дома хорунжего Рудых. «У вас — товар, у нас — купец!» И товар-то был первосортный — первая красавица на станице. Что на станице? По всему Гребню проскачи, нахально заглядывая в лица казачек, не найдешь такой! Вот за Кубань не скажу — врать не умею.

И еще думали станичники про дело со свадьбой как решенное, потому что предполагали промеж Фомки Ивашкова и Агашки Рудых сильную любовь. А предполагать в таких разговорах — значит, полагать наверняка.

Радовалась станица. Не только тому, что на свадьбе богатой в этом году погулять доведется, но и счастливой любви. Ведь как раз от такой любви выходят удалые казаки и ладные казачки, ширится и полнится казачий род на Тереке.

И вот как вышло! Смутная догадка не успела пробежать по бабьим завалинкам, а дело уже было сделано! Привез Фомка Ивашков чеченку, ввел в свой дом, не спросясь отца с матерью. Станичные бабы бросились было к хате ивашковской, ожидая если не побоища великого, то скандала нешуточного. Кто-то из них даже крик или плач услыхал в хате и признал голос тетки Устиньи. Потом и сама она выскочила во двор, но, увидев любопытные носы своих товарок, выпрямилась гордо, как и подобает казачке, и пошла по своим хозяйственным делам, как ни в чем не бывало. Что же дядьки Прокофия было не слышно? Что же это он не попотчует сынка своего шелопутного?

Удивлялись казачки. Бабка же Серафима, самая старая из станичниц, сказала, что на роду Ивашковых так и написано: невест из-за Терека привозить. Так по писанному уже не первый раз у них происходит. Прадед Ивашков привез с войны не чеченку, не калмычку, а еще похлеще — персиянку. Что же на Фомку серчать, коли судьба у них такая?!

Глашка же Типунова на ото сказала, что раз пошло такое дело — женихаться с чеченами — то она себе тоже найдет джигита с бородой крашеной. Чем она хуже? Да и зачем далеко ходить? Вон у русского офицерика, что у Рудых проживает, чечен на излечении находится. Если не помрет, то женихом ей будет.

Тут казачки вспомнили, что один чеченец в их станице уже имеется. А теперь, значит, их полку прибыло! Что же, скоро станица Новомытнинская в аул татарский превратится? Может, пора уже шаровары покупать? А как в них будет толстая Беланиха вышагивать?! Это же умора, бабоньки!..

Доктор Тюрман, который неделю назад констатировал у чеченца все признаки гемморрагического шока, избегая употреблять безальтернативное слово «коллапс», хотя оно уже было готово слететь с его языка, с каждым следующим посещением наблюдал, по его словам, «воскрешение из мертвых». А поскольку посещал он раненого не каждый день, прогресс был еще очевиднее.

— Entre nous soit dit,[4] Дмитрий Иванович, — говорил доктор Басаргину, мягко дотрагиваясь до его колена, — эти туземцы больше приспособлены к жизни, чем мы, люди цивилизованные. Что поделать? Наша цивилизация для матушки-природы — дурно пахнущий старик, вечно брюзжащий, шаркающий стоптанными тапками по поверхности Земли. А эти молодые щенки — чечены, аварцы, черкесы — еще бегают, еще кусаются, еще могут приносить потомство…

— Позвольте, Карл Иванович, — вмешался поручик в его рассуждения, — да какие же они — щенки? Да их предки еще сражались с римскими легионами! Они никак не моложе славян! Это уж вы слишком!

— Не слишком, голубчик мой, не слишком! — Басаргин вдруг почувствовал не рассеянное прикосновение к своему колену, а заинтересованное прощупывание. — Кстати, мне не нравится ваш подколенный сустав. Вы не испытываете боли при посадке на коня? Вам так не больно?.. А так?.. Ну хорошо. Хотя рекомендовал бы вам перед сном горячую грелку на колено или речной песочек в разогретом виде… Да! По поводу молодой нации! Вернемся, так сказать, к нашим оставленным без присмотра горным барашкам. Мне кажется, Дмитрий Иванович, дело не в историческом возрасте.

— А в чем же, доктор?

— Вы будете смеяться, но скажу… В первородном грехе…

— Вот куда вас занесло, Карл Иванович! Могу вас только поздравить!

— Risum teneatis, amici![5] Когда человек вкусил от плода познания, он мгновенно постарел. Так постарел, что жизнь его стала почти мимолетной. Наша разумная, просвещенная цивилизация, нагруженная знаниями, опытом, еле тащится, как навьюченный сверх меры старый ишак. А они, туземцы, скачут налегке, приторочив к седлу только парочку примитивных обычаев, языческих верований и несколько сур из Корана. Так вот, голубчик мой Дмитрий Иванович. Но природа — не равнодушна! Нет, тут не прав Пушкин, любимец мой. Природа опасается нас. Да, ученый старик, знающий языки, написавший множество книг, сделавший научные открытия, совершенно невозможен в быту, рассеянный чудак, может запросто спалить все здание. Уронит свечу и не заметит! А эти дети гор природе не опасны. Они — те же пасущиеся стада, те же деревья, травы, камни… Какая все-таки это un fichu pays!..[6] Они ничего не создают, но и не разрушают. Поэтому, дорогой мой Дмитрий Иванович, этот чеченец использовал свой крошечный шанс и будет жить. А вот я бы на его месте не беседовал бы с вами о первородном грехе. И вы бы, извините меня, конечно, вряд ли выжили на его месте. Не дай бог, конечно!..