Дневник Л. (1947–1952) - Кристоф Тизон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я сказала Стэну, что слишком юна.
Он ответил, что нам на это плевать.
А потом мы стали хохотать и кидаться друг в друга снежками.
* * *
Словарь. Сегодня вечером я закуталась в шерстяные одежки и кругом обложила себя листами бумаги с незнакомыми словами. Я переписываю их в тетрадь, останавливаясь, когда совсем перестаю что-либо понимать. Оглушенный, отрекаться, отвратный, заблуждение, кокетничать, вакханалия, кол, сладострастный, соление… найдите ненужное слово, ха-ха-ха! Я переписываю все это, чтобы стать такой же умной, как и он, чтобы говорить так же хорошо, с такой же легкостью (с изяществом, ловкостью, мастерством, грацией…), чтобы он любил меня & боготворил & лелеял… моя любовь.
Я уставилась в окно, смотрю на звезды, мигающие в зимнем небе. Им холодно. Но ты тоже смотришь на те же звезды. Я не знаю пока, как сказать тебе об этом, но я так рада любить кого-то, наконец-то! И так рада, что это ты!
Стэн,
я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя,
я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя,
я люблю тебя, я люблю тебя,
я люблю тебя.
(У меня нет других слов!)
* * *
Вилка слева, нож справа, бокалы для вина, бокалы для воды… Миссис Виндмюллер не перестает нас поправлять. Во время своего урока она терроризирует всех девочек. Ей невозможно не угодить. На прошлой неделе я укололась иголкой, пока штопала: у меня пошла кровь, и я запачкала ткань. Она раскричалась: заявила, что я бездарность и никогда не найду себе мужа, а потом отправила меня в медпункт. Ненавижу эту тупицу. У других девчонок выходит лучше, чем у меня, не знаю почему. Хотя нет, знаю. У меня не получается воспринимать всерьез эти уроки домоводства. Нас обучают ремеслу домохозяек: здесь этакая ферма по выращиванию жен – домашних животных, дойных коров, которых будут использовать для битья и для секса… Свиноматка, рабочий скот, енот-полоскун, она будет скрести пол, и она же будет отсасывать. Ко всему прочему, нужно прилагать недюжинные усилия, чтоб быть безупречной, вежливой и желанной, что там еще? Как-то раз Виндмюллер… ей, наверное, тридцать пять или сорок, но я все спрашиваю себя, что же она пережила на своем веку с ее-то кожей землистого цвета и блеклыми глазами… Да, Виндмюллер битый час объясняла нам, что хорошая жена и хозяйка не должна говорить о серьезных вещах, в том числе о политике, не должна рассуждать на социальные и расовые темы. Даже о работе говорить не стоит, разве что спросить, как прошел день, и слушать… А когда приходят гости, нельзя вмешиваться в мужские разговоры, лучше спросить, хочет ли кто-нибудь еще спагетти. Я спросила, что делать, если спагетти кончились. Она заметила мой нагловатый вид и заставила переписывать десять раз по порядку: говорить о детях, о доме, о развлечениях, о еде, об одежде, о кино (да, да, на худой конец)…
Нас дрессируют, чтобы мы поддакивали. Чтобы говорили «да» на кухне, «да» – в зале, «да» – в постели. Подходящим к обстановке тоном: «да», «да, дорогой», «о-о-о, да!». Чтобы всегда говорили «да» мужчинам, которые станут нашими мужьями, единственными и неповторимыми до самой смерти с той минуты, как мы произнесем первое «да» в церкви. Хочу ли я стать такой? Кобылой на откорме, курицей-несушкой, дойной коровой, и все одновременно? Это ли ждет меня, когда я вырасту? Таково ли будущее, о котором я мечтаю и которое придет, когда я избавлюсь от Гума? Нет. Я смотрю на всех этих девочек и на эту каргу Виндмюллер, слышу, как они прыскают и рассуждают, наивно и загадочно, о мужчинах, об их кальсонах, которые нужно заштопать («Не смейтесь, девочки, хватит! Да, у ваших мужей будут кальсоны, не вижу в этом ничего смешного!»), о первом поцелуе, о первом разе… Я слышу, как они говорят о сексе, не произнося самого слова, и меня здесь больше нет, я где-то высоко-высоко. Не иду никуда, и нет у меня будущего моей мечты. Разве что мне удастся сбежать со Стэном. О, с ним все будет по-другому! Он такой умный, такой чувствительный, думаю, он любит меня! Но как нам удастся сбежать? Без денег, без ничего?
* * *
Смотрю я на домики, что стоят вдоль нашей улице с включенным к ужину светом в окнах, разглядываю их маленькие крыши, садики и калитки – и они кажутся мне нелепыми. Как можно в них жить? Какой сумасшедший выдумал это? Меня поражает не только то, как безжизненно они выстроены в ряд, но и они сами. Представляю, какая там внутри свалка: тарелки в шкафах для посуды, лампы, стулья, столы и скатерти; ковры и сидения на унитаз, туалетная бумага и отбеливатель, а еще матрасы, двери, выдвижные полки и спрятанные секс-игрушки; раковины, баночки с кремом, грязное белье, приборы для завивки волос… И фотографии, на которые больше не смотрят, альбомы, книги, пуговицы, плоскогубцы, к которым никто ни разу не притрагивался, – этот нескончаемый бардак одинаков в тысячах домов по всему континенту. Его создают похожие друг на друга люди, обитающие в идентичных друг другу жилищах, соединенных между собой пешими и железнодорожными путями, автобусами и метро. И все это лишь для того, чтобы механизм продолжал работать, чтобы люди спали, кушали, трудились и размножались, не зная, куда они идут и зачем все это нужно, как стадо коз в бреду… Все вместе они срывают и пережевывают траву, а затем гурьбой возвращаются в хлев…
Я не верю своим глазам, не верю этой бешеной активности. Все эти малюсенькие тюрьмы, где ужинают, пока я пишу о них, полны никудышными секретами, которые даже и секретами не назовешь, так как все делают там одно и то же: мочатся, трахаются, жуют, бьют детей, теряют волосы с головы и еще бог знает откуда, рассматривают в зеркале свои задницы, а затем красятся и одеваются, чтобы выйти в люди на пару часов. В безупречно выглаженной одежде они застывают на время раздачи улыбок, на время рабочего дня или обеда с подружками, а потом каждый вечер возвращаются пукать и жевать в своем вонючем гнезде, хоть целый день и прошел как ни в чем не бывало.
Все эти убийцы и
