Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Впереди маячили предгорья, позади — горы; мы покинули равнины Денвера и проехали Боулдер, потом свернули на извилистую второстепенную дорогу, постепенно поднимавшуюся к Эстес-парку. Осенью на нее часто выходили стада горных животных. Когда я предупредила Бьянку, что столкновение с похотливым лосем может испортить нам весь день, она ответила, что так далеко мы не заедем.

— А куда мы тогда направляемся? Или это будет секретом, пока мы не доберемся до места?

— Ты знаешь Часовню на камне?

Пристыженная, я вынуждена была ответить «нет». Я ведь, в конце концов, в этих местах всего-то всю жизнь прожила, верно?

— Ее просто так прозвали. Увидишь почему. На самом деле она названа в честь святой Екатерины Сиенской.

— Ее я тоже не знаю, — призналась я. — Значит, ты тащишь меня в церковь. Это все был такой долгий и коварный план, да?

Я почти заставила Бьянку рассмеяться. Она велела мне не беспокоиться — внутрь нам заходить не придется. Часовня будет лишь отправной точкой. Прогулка в горах, помнишь? На самом деле мы отправимся дальше, к месту, где они с Греггом однажды устроили пикник вскоре после того, как Бьянка узнала о своей беременности.

А пока что я должна была узнать: откуда такой интерес к Броди Бакстеру?

— Я сама это плохо помню, — ответила Бьянка, — но мама рассказывала, как я боялась бассейнов, но любила пруды. И ручьи. Заводи. Озера. И когда однажды мы поехали к океану, он мне тоже нравился, но только до тех пор, пока я не попробовала его на вкус и не сказала, что от соли мне больно, что в воде ее быть не должно. Что это яд.

Некоторые дети ненавидят обувь. А некоторые — соль и хлор. Вот, значит, какие у нее были детские причуды. Но расспросив подробнее, я выяснила, что Бьянка пила воду из-под крана и принимала ванну без всяких проблем. Так что, возможно, отвращение у нее вызывала концентрация хлора. Или стены бассейна. Быть может, для нее он был вызывающей клаустрофобию ловушкой.

Но это было любопытно. Обычно, если маленькая девочка боится воды, то не прозрачной, где видно, что никто не подплывает к ней, чтобы схватить. Она должна бояться мутных водоемов с илистым дном, в которых может скрываться что угодно, от кракенов до озерных акул. Но как раз они и были стихией Бьянки.

— Мама говорила, что я бросалась к ним, скидывая одежду на ходу. Запрыгивала и плескалась, такая счастливая, что родителям приходилось выволакивать меня на сушу, когда пора было идти домой. И я при этом всегда плакала. — Бьянка взглянула на меня, чтобы убедиться, что я слушаю, как будто после всего, в чем мы друг другу признались, я все еще могла отвергнуть ее и тем самым уничтожить. — Мама утверждает, что я верещала так, словно отыскала свою настоящую мать и теперь меня с ней разлучали.

Я легко могла представить это зрелище. Легко могла ощутить эту боль.

— Она говорит, что ее тревожило то, как я пыталась плавать. Я сдвигала ноги, прижимала руки к бокам и… — Бьянка отняла руку от руля и изобразила извивающееся движение. — Там, где было достаточно мелко, я вот так лежала на дне. У нее фотографии есть. Мама говорит, что я была счастливее всего, когда это делала. И что я спрашивала, когда у меня вырастут ласты.

Казалось, что, глядя сквозь лобовое стекло на мир, несущийся нам навстречу со скоростью семьдесят миль в час, Бьянка на самом деле его не видит.

— Ох эта Бьянка, — проговорила она с акцентом, которого я от нее прежде не слышала. — Такое loco[6] воображение.

Как же легко нанести эту рану своей дочери. Ха-ха, очень мило. А теперь давай-ка повзрослей и выкинь из головы все эти дурные идеи, а то другие детки не будут с тобой водиться.

— Этот образ того, как все должно быть на самом деле, так меня и не покинул. Даже когда я родила Сороку. Я была вне себя, когда в первый раз увидела ее и взяла на руки. Кровь и слизь меня не напугали, но… — Бьянка сдвинула брови в мучительной попытке понять, что же с ней не так. — Две руки, две ноги. Везде по десять пальцев. Вроде как положено чувствовать облегчение, когда видишь, что твоя дочь идеальна. Может, я его и ощутила, но в глубине души все равно была разочарована. У меня даже сердце защемило. Все эти месяцы, чувствуя, как она растет во мне, я думала, что у нее будут…

Бьянка не смогла договорить, и я прикоснулась к ее руке, давая понять, что это необязательно. Даже наедине с подругой нелегко признаться, что ты надеялась родить ребенка с ластами, не опасаясь серьезно ее напугать.

— Я винила Грегга, — прошептала она. — Я хотела рожать в воде, а он мне не позволил. Но я люблю ее. Кто бы ее не полюбил?

Бьянке не нужно было меня убеждать, несмотря на все эти разговоры о ластах.

Выехав из Лайонса, она повернула на перекрестке налево, на боковую дорогу к Эстес-парку; когда меня заносило в здешние места, у меня не хватало терпения на то, чтобы ездить этим маршрутом. Холмы окружили нас извилистой чередой вечнозеленых деревьев и красноватых скал. Через несколько миль Бьянка остановилась в местечке настолько живописном, что его впору было печатать на календарях: панорама лугов, гор и сосен. Неожиданно было увидеть здесь церковь, по крайней мере настолько впечатляющую… но Часовню на камне где угодно не построишь.

Похожая на миниатюрный собор, она стояла на мощном скоплении валунов, основание которого с одной стороны обхватывал заросший пруд, похожий на половинку рва. Стены часовни были сложены из неправильной формы камней, идеально прилегавших друг к другу, и возносились прямо, уверенно и высоко к свесам и скатам крыши. В другом месте, в другом времени она казалась бы крепостью, погубившей тысячи облаченных в кольчуги захватчиков. Но узкие полосы витражей говорили о совершенно ином крестовом походе.

Идея церквей всегда нравилась мне больше, чем то, что в них на самом деле происходило… все эти поклонение и самобичевание и оглупление учений до такой степени, что они выходят за пределы человеческого понимания.

Но эту церковь я могла полюбить.

— Мы будем заходить внутрь?

Бьянка покачала головой.

— Не сейчас. На обратном пути можем заглянуть, если тебе нужно.

«Нужно»? Интересно.

Это был хороший день для прогулок на природе. Со стоянки мы свернули в сосновый бор, спускавшийся с далеких склонов и оканчивавшийся у самой церкви. Звуки оставшейся позади дороги стихали, а Бьянка вела меня все глубже, в тишину леса, где пели птицы, а усыпанную шишками землю укрывал мягкий ковер гниющих иголок.

Единожды проведя пальцами по грубой коре, я решила больше так не делать. В декабре мы приносим домой хвойные деревья — обычай, подаренный миру моими предками, теплый и уютный. Но здесь, на природе, я вспомнила, что эти деревья неприветливы, не похожи на дубы, клены и тенистые плакучие ивы. Они колются, и царапаются, и истекают смолой, как будто это дополнительный способ покарать тебя, если ты смог увернуться от веток.

Бьянка показала мне укромную, залитую солнцем полянку, где они с Греггом пять лет назад расстелили покрывало для пикника. Чуть погодя ей захотелось прогуляться, зайти глубже — это было даже не желание, а зов.

Она с радостью подчинилась ему. Недавно, в часовне, Бьянка вознесла благодарность за беременность и попросила кого-нибудь, кто мог ее услышать — Бога или святого, — направить ее и прогнать из головы эти странные настойчивые мысли. Помочь ей стать настоящей матерью, нормальной и не раздираемой противоречиями.

«Может, так она и начинается, — подумала Бьянка. — Материнская интуиция — может быть, она начинается вот с такого ощущения».

Если бы она не послушалась, интуиция могла покинуть ее навсегда. Бьянка хотела пойти одна, но Грегг не желал об этом слышать и потащился следом, главным образом чтобы ей угодить, однако глубинную свою мотивацию она все равно от него утаила.

Они заходили все глубже в бор, направляясь в сторону проступающих над деревьями горных вершин, и через пятнадцать минут Бьянка поняла, что достигла места, которое призывало ее. У нас с ней дорога заняла на несколько минут меньше, потому что теперь Бьянка точно знала, куда идти. Она бывала здесь много раз. Обычно одна. Иногда с дочерью. И больше никогда — с Греггом, потому что в тот раз он не увидел, не почувствовал, не осознал.