Найдется добрая душа - Владимир Шорор

На улице дул холодный осенний ветер и падал сухой мелкий снег. Ливанов поднял воротник шинели и побрел по пустой, стиснутой каменными домами, улице. Ему вспомнилась такая же ветреная, вьюжная ночь в монгольской степи. Не было там ни юрты, ни избушки, ни землянки, чтобы укрыться от ветра и холода. Трудно было даже вырыть окоп или яму, потому что земля, когда ее пробовали долбить, была твердой, как бетон и звенела как железо. Завернувшись в плащ-палатку, он вместе со своими солдатами, лежал у походного костра, думая о том, что в далеких городах множество людей спят сейчас в теплых комнатах, на мягких матрасах, укрывшись одеялами. Некоторые чудаки, для безопасности, даже закрывают ставни… Лица солдат краснели от света костра, в трехпалых варежках коченели пальцы, разъедал глаза горький дым…

Ливанов вышел на бульвар. Темные голые деревья стыли за железной оградкой. Ливанов присел на скамейку. Напротив, в окне пятого этажа, погас свет. Должно быть, хозяин этого окна сейчас разделся и лег спать. Ливанов не мог решить — где же ему было лучше? В той ледяной степи у солдатского костра или в этом, родном городе, застроенном теплыми большими домами. Потом вспомнилось, как он со своими разведчиками лежал в черной осенней грязи под кинжальным огнем немецких пулеметов и как пришлось отползать под этим стелющим огнем, волоча на плащ-палатках двух истекавших кровью ребят… А Стегнухин в это время прикрывал их короткими очередями из своего автомата, стараясь отвлечь огонь на себя. И они, наперекор фрицам, выбрались и вытащили раненых, и Стегнухин позже тоже приполз совсем невредимый.

«Эх, то ли еще бывало», — подумал он, закрыл глаза и прилег на скамейку. И вдруг в теплушках запели трофейные аккордеоны… Показалось, будто он снова — а это было в апреле сорок пятого года — едет со своим полком, из-под города Кенигсберга, через всю страну, на Дальний Восток. На остановках солдаты дружно высыпают из вагонов и, звеня медалями, покручивая усы, знакомятся со станционными девушками, дарят им на память немецкие открытки. А кто-то пишет мелом на вагонных дверях «Даешь Порт-Артур!» И сразу же его отправляют в вагон-гауптвахту за разглашение военной тайны. Приснился ему и тот белый трофейный рояль, стоявший на платформе рядом с тяжелым танком «КВ». Какой-то сержантик пытался выстукивать на нем «Песню о Катюше»…

Ливанов проспал почти до рассвета. К утру ударил морозец и ноги, обутые в сапоги, замерзли. Он встал и бродил по улицам, пока не наступил день.

На почте ему вручили письмо от какой-то Антонины Ивановны Богородской, предлагавшей жилище.

— Порядок, — обрадованно сказал Ливанов и решил поехать к этой Богородской. Но сначала — предупредить ее по телефону.

В тот день Антонина Ивановна долго прибиралась в своей комнате. Она стерла повсюду пыль, накрыла стол голубой скатертью с полинявшими узорами и поставила на нее букетик бессмертников в деревянном стаканчике для карандашей. Поверх одеяла, чтобы скрыть серую вату, расстелила накрахмаленную и отглаженную простыню, а тумбочку украсила фигурно вырезанной из белой бумаги салфеткой. Все время Антонина Ивановна поглядывала на будильник и боялась, что не успеет приготовиться к приходу Ливанова.

Когда в комнате было прибрано, она распустила накрученные на влажные тряпочки волосы и, расчесав их старым черепаховым гребнем, взбила на висках кудряшки. Потом открыла шкаф и задумалась — что же надеть? Белую, уже не новую, шелковую кофточку или вязаную синюю? Белая, конечно, наряднее, но синяя новее и плотно облегает фигуру. Антонина Ивановна решила нарядиться в синюю. Осторожно, чтобы случайно не зацепить ниточку, она натянула, приятно холодившие тело, шелковые чулки и надела уже не модные, но все еще новые туфли с кожаными бантиками. Перед зеркалом она выдернула пинцетом лишние волоски из бровей, тушью подвела ресницы, напудрилась, мазнула помадой губы и растерла краску пальцем. Флакончик с духами был почти пуст, и все же Антонина Ивановна вытряхнула оттуда несколько капель, села на диван и пилочкой начала обрабатывать ногти. Покрыть их лаком она не успела.

В дверь постучали.

Волнуясь, Антонина Ивановна подошла и не сразу сняла крючок. Отворив, увидела молодого человека среднего роста, в сдвинутой на светлую прямую бровь шапке-ушанке и аккуратной шинели с черными петлицами. От него пахло свежестью, холодом и одеколоном.

— Богородская, — сказала Антонина Ивановна, слегка улыбнувшись, и почувствовала свою ладонь сжатой чужой и сильной рукой.

Ливанов повесил шинель на гвоздь, привычным жестом расправил под широким ремнем складки и одернул гимнастерку. На груди сшиблись и зазвенели, висевшие на разноцветных ленточках, бронзовые и серебряные медали. Он оглядел комнату и, как человек, привыкший к лишениям не только фронтовой жизни, но и к тому странному, бездомному существованию, в котором оказался теперь, сразу почувствовал, что здесь, в этой комнате, ему очень хорошо. Присев на плюшевый диванчик, он рассматривал вышитые подушки, скатерть с узорами, смешной самодельный коврик на стене. Ему было так хорошо, что захотелось даже прилечь и задремать на этом диванчике, будто у себя дома.

Антонина Ивановна села напротив, положив ногу на ногу. Ливанов увидел обтянутые шелковыми чулками ее полные круглые колени, оказавшиеся совсем близко: протяни руку — и коснешься. Хозяйка приветливо улыбалась, и он, посмотрев на ее взбитые кудряшки, от которых чуть-чуть тянуло духами, подумал: «А она ничего, симпатичная…»

«Не дурен, — оценила Антонина Ивановна, глядя на крутой подбородок Ливанова и его прямые, шелковистые брови. — Конечно, не дурен. Только молод еще. Почти мальчик, года двадцать четыре. Лицо приятное. Три ордена. Храбрый, наверное, на войне был. Впусти его, и проходу не станет. Нашла, скажут, себе… На кухне тогда не покажись. А он — милый. Глаза серые, хорошие. Ну, в конце-то концов, у меня с ним ничего не может быть…»

Антонина Ивановна спросила — не женат ли он, и, узнав, что нет, сказала, что если его устроит, то может уступить часть комнаты. Спать он будет на диванчике, а вот здесь она повесит занавеску.

«Соседи поговорят да, в конце-то концов, перестанут», — решила Антонина Ивановна.

В комнате было тепло и уютно, хозяйка, чем больше Ливанов на нее смотрел, казалась ему симпатичнее, и он ответил, что это его устраивает.

«Поселюсь пока у этой тетечки, а там поглядим, как оно дальше сложится», — решил Ливанов: война и служба в армии научили его не загадывать особенно вперед и не планировать свою жизнь больше, чем на один день.

«Интересно, что же у него там? — подумала Антонина Ивановна, когда Ливанов привез большие, кожаные, один немецкий, другой японский чемоданы с медными защелками. — Трофеи, наверное, какие-нибудь…»

Между кроватью и шкафом она повесила снятый со стены на ночь коврик. Диванчик оказался Ливанову не по росту — коротковатым, но заснул он быстро и крепко.

Антонина Ивановна, наоборот, не могла уснуть долго и поднялась слишком рано. Голые ступни квартиранта торчали из-под одеяла.

«Замерз мальчишечка, наверное», — вздохнула она и набросила свое зимнее пальто ему на ноги.

Ливанов открыл глаза.

— Я вас утепляла, — смущенно объяснила она.

Ливанову стало приятно от этой неожиданной и такой непривычной заботы. Одеваясь, он увидел, что на гимнастерке белеет новый, пришитый хозяйкой подворотничок. И это еще более расположило его к Антонине Ивановне.

В кухне, куда он вышел умываться, три женщины смолкли при его появлении. Он догадался — говорили о нем, об Антонине Ивановне, осуждающе соединяя их имена.

«Ну и черт с вами», — подумал Ливанов, посмотрел на каждую нетрусливым взглядом, но все же не решился при них снять нательную армейскую рубаху. А умывшись, тщательно вытер пол мокрой тряпкой и ушел, стараясь потише ступать сапогами.

На завтрак Антонина Ивановна подала сладкую манную кашу и чай с круглыми невкусными конфетами. Себе она аккуратно положила три ложечки, остальное заставила съесть Ливанова.

— Кушайте, — приговаривала она, — вам надо силу иметь. Вы — мужчина… Можно было и что-то еще приготовить, да сами знаете — как теперь. И замучилась прямо с этой электроплиткой…

— Ну, плитка, в общем, пустяк, — улыбнулся Ливанов. — Тут мы что-нибудь сообразим…

После завтрака он присоединил к радиатору парового отопления второй конец провода. Теперь плитка накалялась быстро, а энергия — Ливанов подвел Антонину Ивановну к счетчику — им не учитывается: все уходит в землю.

В этот месяц, внося деньги за квартиру и свет, Антонина Ивановна ни с кем не спорила.

— Да полно вам, — простодушно махнув рукой, сказала она, когда у домкома не оказалось сдачи, — не стоит и беспокоиться из-за такой мелочи!..

С каждым днем Ливанов нравился ей больше и больше, хотя она знала его все еще плохо. Он уходил утром, возвращался вечером, иногда очень поздно, говорил, что устраивал свои дела. А какие такие дела, не объяснял.