Тридцать шестой - Саша Виленский

— Отличный вопрос. Хочешь об этом поговорить?

— Хочу. — Она улеглась на кровати, соблазнительно вытянувшись и шевеля пальчиками на ножках. — Ты мне не нравишься.

— Я обратил внимание.

— Дурак! Не в этом смысле. В этом у нас с тобой все в порядке, несмотря на. Мне не нравится, что ты захандрил, заскучал, посмурнел, ушел в депрессняк. Мы так не договаривались. Моя работа — делать тебя счастливым…

— Ага, а потом сделать совсем-совсем счастливым, чтобы я помер, да?

— Я и говорю: дурак. Причем редкостный. — Она картинно тяжело вздохнула: — Ты, что, думаешь, это плохо? Да такой шанс выпадает редчайшим людям на планете! Уйти в момент абсолютного счастья — что может быть лучше?!

— Ну, те, кто живет вечно, может, и рассуждают на эту тему, — разозлился я. — А нам, простым смертным…

— Ты не простой смертный, — неожиданно серьезно сказала она. — Ты — тридцать шестой, так что у тебя совсем другая судьба, совсем другие условия и совсем другой уход. Тебе нечего бояться, как другим.

— Хотелось бы верить.

— А тут нечего верить. Вера вообще штука странная. Вот ты, например. Ты убедился в том, что я могу сделать абсолютно все, что ты захочешь, исполнить любое твое желание, сделать все-все. Но ты до сих пор не веришь в меня, правда? Ты ж до сих пор мучаешься вопросом: ангел я или демон, — как будто ответ на этот вопрос хоть что-то для тебя прояснит. Ты не веришь, что все эти исполнения желаний суть награда за твою праведность, правда? Ты вообще ни во что не веришь. Отсюда и тоска твоя смертная. Между прочим, ты сейчас мне скажешь, что тебе не хватает любви.

Ух ты, все время забываю эту ее раздражающую манеру угадывать мысли.

— ты боишься, что тебя или будут любить из-за денег, или это я так устрою, а значит, решаешь ты, любовь будет «ненастоящая». Что интересно, — продолжала она, — ты сам понимаешь, что это жуткий, как ты любишь говорить, «свинячий» бред. Но расстаться с этой милой сердцу иллюзией ты не столько не хочешь, сколько не можешь. Правда?

Я был вынужден признать, что она, безусловно, умна.

В придачу к красоте это было уж вовсе невыносимо. Самое смешное, что в момент произнесения этой гневной филиппики Наташа обнаружила, что лак на одном из пальчиков лег как-то не так и, продолжая говорить, сосредоточено стала исправлять одной ей видимую ошибку.

— Поэтому ты… Ой, черт, да что ж такое… Сейчас, погоди… Так вот, ты несказанно страдаешь от того, что никому и ничему не веришь. И этим ты меня, надо сказать, очень огорчаешь. — Она снова повертела ножкой, прищурилась и осталась довольна исправленным и дополненным. — Потому что не верить очень плохо. Ты даже не представляешь насколько. Империи рушились от того, что один человек не поверил другому.

Я хмыкнул:

— Так уж и империи?

— Ага, — серьезно сказала Наташа. — Империи. Ты даже представить не можешь — впрочем, никто из вас этого представить не может, — как малейшие случайности, не зависящие от провидения, могут изменить ход истории, не то что жизнь какой-то одной, отдельно взятой личности.

— Да читал я. Классический пример — рассказ Рэя Бредбери про бабочку, которая изменила исторические реалии, помню-помню. Этот рассказ стал прямо-таки Меккой и Мединой для фантастов всего мира…

— Я с тобой не про фантастику, дружище. А про самую что ни на есть реальность. Про жизнь, так сказать. Знаешь, как с вами трудно? Вы же ничему не верите, все пытаетесь сделать по-своему, при этом всех причинно-следственных связей не просчитываете и результатов своих действий не предвидите. Вы вообще существа нелогичные, мягко говоря, парадоксальные. Всю жизнь мучаетесь, пытаясь понять божественный промысел — то, что вы называете «смыслом жизни», — а как только он перед вами открывается, немедленно отказываетесь в него верить. Все. Даже праведники. Знаешь, был у меня как-то один такой. Единственным его желанием было до мельчайших тонкостей познать великое учение, стать лучшим в мире учителем, увидеть свет святой истины и постичь этот пресловутый «смысл жизни». Ни про что другое он и слушать не хотел. А зря, как оказалось. Непредусмотрительно.

Песнь о Вещем Раввине

5408 год от Сотворения мира.

Тугай-бей не любил воевать летом. Перекопский мурза любил воевать зимой, когда снег покроет дороги, твердые от морозов, и татарские кони не будут ранить нежные копыта об острые льдинки и застывшую грязь. Но делать нечего: казаки посулили хану Исламу большую добычу, легкие победы и веселое житье — и пока что от своих слов не отступились, все обещанное было выполнено.

Вот и послал хан самого младшего мурзу, Тугая. И теперь носился отряд по степям и перелескам, отыскивая все новые жертвы, отправляя в ненасытный Крым караваны рабов, уклоняясь от прямых схваток с поляками и нехотя помогая старинным врагам своим, казакам.

Казаки татар тоже не жаловали: хоть Хмель и говорил складно по-татарски, но это не располагало к нему, а, наоборот, отталкивало. Не любил Тугай-бей со своими разговаривать с оглядкой, а при этом хитром русине приходилось сдерживаться, и это раздражало.

Хмель лез с объятиями, они вообще обожают обниматься, эти свиноеды, особенно когда напьются своего тягучего напитка, от которого становятся отчаянными болванами. Некоторые даже перед боем пьют, говорят — «для храбрости». Эти — самые трусливые, они не понимают, что от гадкого их пойла мутнеет взгляд и слабеет рука, а как ты будешь такой стрелять из лука и рубить саблей? Пьяных убивали первыми, потому что те лезли напролом и плохо соображали, что происходит вокруг. Никудышные были вояки, правильно их убивали. Своего бы воина, если бы он так себя повел, Аргын Тугай-бей собственными руками зарезал бы, не задумываясь. А Хмель — нет, тот вообще на такие глупости внимания не обращал. Да и как он бы обратил, если сам после славных побед, которые ему принесли татары перекопского мурзы, напивался и лез со слюнявыми поцелуями, требуя, чтобы Тугай назвал его своим братом. Тугай назвал, не жалко. Но какой этот хитрый пьяница и бабник ему брат?

У татарина один брат — конь. Сколько коней, столько у него и братьев. А остальные — предадут и не задумаются, сколько раз так бывало, сколько славных воинов погибло только потому, что верили друзьям и родственникам. Никому нельзя верить. Только конь не предаст. Конь вынесет из битвы, конь даст ночью тепло, конь отвезет все твои пожитки, конь послушно бросится туда, куда ему прикажут, а если погибнет, то и тогда поделится теплой соленой кровью, чтобы хозяйская резвей побежала по жилам, да и плоть свою отдаст, чтобы кормила хозяина в долгих набегах. Это — брат. А люди — нет, люди лживы и неверны. Люди думают о себе.

И это правильно.

Хмелю позарез нужна была конница. С поляками без конных воинов не справиться, с одной казацкой пехотой много ли навоюешь? Вот и пообещал за конников добычи, сколько унесут. А татары унесут много, им не привыкать, хвала Аллаху, уж как добывать добро — этому их учить не надо, этому они сами кого угодно научат.

Вот тебе и братство людское! Какое ж добро пообещал Хмель за подмогу? Да своих же братьев, русинов, которых воины мурзы тысячами гнали через степи в Крым, а оттуда продавали по всей Порте. Хорошо платили за русинов: они высокие, крепкие, работящие, выносливые. Из таких получались отличные гребцы на галерах, а это товар ходовой, всегда нужен: гребцы помирают уж больно быстро, а русины держались дольше всех. Вот с поляками было сложнее, те сдыхали от непосильной работы раньше русинов. А хуже всех были евреи. Эти к гребной работе не приспособлены, зато отлично умеют считать, читать, знают языки, знают священные книги. Из них выбирали домоправителей, из тех, конечно, кто принимал ислам. А принимали его немногие: евреи — народ упрямый и не мыслят здраво, большинство готово было умереть, но не сменить веру. С одной стороны, это похвально, а с другой — ну вот что с ними тогда делать? На галерах они бесполезны, там они умирали, постоянно стеная и жалуясь, и умирали как-то быстро. В общем, не стоили они как гребцы никаких денег, один расход. А для управления хозяйством — ну сколько их надо? Это ж не галеры, управители живут долго, жиреют на сытной пище, подворовывают, сладко пользуют рабынь, так чего ж не жить-то? А еще потом даже начинают нос задирать от сладкой жизни и поучать хозяина, что делать правильно, а что — нет. Они вроде как одни знают, что правильно, а остальные — дети неразумные, ничего не понимают, если евреи им не расскажут, глаза не откроют.

Так что евреев брали неохотно. Морока одна. Проще зарезать.

Тугай-бей подал знак, всадники остановились, спешились. Целый час ехали, надо дать коням помочиться, да и самим облегчиться. Звук тысяч толстых струй оказался таким сильным, что спугнул ворон в соседней роще, и те, гневно каркая и осыпая поле пометом, полетели куда-то в сторону. Мурза развеселился, засмеялся.