Жизнь и время Михаэла К. - Джозеф Кутзее

Потом они узнали от одного из новых охранников, из-за чего на них обрушилась ярость Остхёйзека. Ночью в сварочной мастерской на Хай-стрит произошел взрыв и начался пожар, который перекинулся на соседний дом, а с него на городской краеведческий музей. Крытый соломой музей с деревянным потолком и полами сгорел за час, хотя часть старинного сельскохозяйственного инвентаря, который был выставлен во дворе, удалось спасти. Осматривая при свете карманных фонариков дымящиеся развалины сварочной мастерской, полицейские обнаружили, что дверь взломана; а когда один из водителей вспомнил, что вечером остановил у поворота к Яккалсдрифу троих мужчин на двух велосипедах (он предупредил их, что скоро наступит комендантский час, они могут оказаться нарушителями, но они ответили, что успеют доехать до дома, они живут в Ондердорпе, и полицейский о них забыл), то всем стало ясно, что и взрыв, и поджог дело рук обитателей лагеря.

К. без труда нашел те несколько вещей, что ему принадлежали, но другие, у которых были здесь сундуки и чемоданы, с убитым видом бродили по лагерю, отыскивая свое добро. Ссорились из-за такой мелочи, как пластмассовая гребенка. К. ушел от них.

Была среда, но суп им не привезли. Несколько женщин подошли к воротам и попросили у полицейских позволения приготовить еду в лагерной кухне, но полицейские заявили, что у них нет ключа. Кто-то бросил камень в кухонное окно — наверное, дети.

Настало утро, но грузовик, который возил людей на работу, тоже не приехал. Часов в десять охранники-полицейские сменились.

— Решили уморить нас голодом, — громко сказал Роберт, чтобы все вокруг слышали. — Пожар для них только предлог. Они это давно задумали — запереть нас и ждать, пока мы все перемрем.

К. стоял у колючей проволоки, глядел на раскинувшийся перед ним вельд и думал над словами Роберта. Ему уже не казалось странным, что лагерь — это место, куда людей сгоняют, чтобы о них забыть. Не случайно же лагерь находится так далеко от города и дальше дороги нет. Но он все еще не мог поверить, что двое молодых полицейских будут сидеть на крыльце караулки и спокойно наблюдать, как на их глазах умирают люди, что они будут курить, зевать, уходить в помещение вздремнуть. Когда человек умирает, остается труп. Пусть даже он умер от голода, труп все равно остается. Вид трупа может быть так же оскорбителен, как вид живого человека, если только вид живого человека вообще может быть оскорбителен. Если эти люди и в самом деле хотят от нас избавиться, думал он, с любопытством наблюдая, как эта мысль растет и развивается в его мозгу, словно растение, если они в самом деле хотят забыть о нас навсегда, пусть дадут нам кирки и лопаты и прикажут рыть огромную яму посреди лагеря, а когда мы из последних сил ее выроем, пусть скомандуют нам спуститься в нее и лечь; мы ляжем, все до единого, а они разрушат бараки, сорвут палатки, снесут забор и бросят все это на нас, бросят все, что принадлежало нам в этой жизни, и потом засыплют землей, а засыпав, разровняют землю. Тогда, может быть, им когда-нибудь удастся забыть нас. Но кто может вырыть такую большую могилу? Нас всего тридцать мужчин, остальные женщины, старики и дети, все едва держатся на ногах от голода, и у нас нет ничего, кроме кирок и лопат, а земля здесь твердая как камень.

Он удивился этим мыслям, они больше подходили Роберту, чем ему. Может быть, они пришли в голову Роберту, а он просто отозвался на них, или можно сказать по-другому: эти мысли Роберта оказались семенем, которое запало ему в душу, проросло и овладело им. Ответа он не знал.

А в понедельник утром как всегда приехал армейский грузовик и повез их на работу. Перед погрузкой охранники проверили их имена по списку, в остальном все было как обычно. Их развезли по разным фермам согласно разнарядке, которая была у водителя. К. с двумя товарищами досталось чинить ограду. Работа подвигалась медленно, потому что проволока была старая, короткие куски то и дело приходилось скручивать, они путались. К. нравились неспешность и однообразие работы. Приезжая утром и уезжая вечером, они провели на этой ферме неделю, и за день им иной раз удавалось протянуть всего двести — триста метров. Однажды хозяин отвел К. в сторону, угостил сигаретой и похвалил его работу.

— Ловко у тебя получается, — сказал он. — Надо тебе этим ремеслом всерьез заняться. Что там ни творись в мире, а хорошие мастера ставить ограды всегда нужны. Все проще простого: если разводишь скот, без оград не обойтись. — Он тоже любит работать с проволокой, продолжал он. Обидно, что он дал им такое старье, но где сейчас взять новые материалы? В конце недели он заплатил им всем сколько полагалось по расценкам, но кроме денег дал еще фруктов и маиса и старую одежду. К. достался ношеный свитер, двое других получили картонный ящик с платьями для своих жен и детей. По дороге в лагерь один из товарищей К. стал рыться в ящике и вытащил ситцевые трусы большого размера, поднял их двумя пальцами и, сморщив нос, выпустил. Ветер подхватил трусы и унес. Тогда он вывалил на землю все, что было в ящике.

Вечером в лагере пили вино и разгорелась драка. Когда К. подошел посмотреть, он увидел в свете костра того, прежнего охранника, который говорил, что у него диабет, он стоял, прижав руки к бедру, и кричал:

— Помогите, помогите! — Руки были в крови, брючина промокла. — Что со мной будет, что со мной будет? — повторял он. Между пальцами сочилась кровь, густая как нефть. Со всех концов лагеря сбегались люди поглядеть, что случилось.

К. бросился к воротам, где стояли двое полицейских и с любопытством наблюдали за суматохой в лагере.

— Его пырнули ножом, — задыхаясь, проговорил К. — Он истекает кровью. Его надо в больницу. Полицейские переглянулись.

— Несите его сюда, — сказал один. — Там поглядим.

К. побежал к костру. Раненый сидел на земле, спустив брюки, из раны на бедре хлестала кровь, он зажимал ее руками и что-то безостановочно говорил.

— Давайте отнесем его к воротам! — крикнул К., впервые за все время, что он попал в лагерь, и люди с любопытством посмотрели на него. — Несите его к воротам, его отвезут в больницу! — Сидящий на земле раненый радостно закивал.

— Да, да, отвезите меня в больницу! — крикнул он. — Кровь никак не останавливается!

К нему протолкался его товарищ, другой бывший охранник, в руках у него было полотенце, он стал завязывать рану. Кто-то толкнул К. локтем в бок, это был парень из другого барака.

— Тебе-то что? Пусть сами разбираются, — сказал он. Толпа начала расходиться, остались только дети да К., они стояли и смотрели, как в колеблющемся свете костра молодой охранник пытается перевязать ногу товарищу.

К. так никогда и не узнал, кто пырнул ножом бывшего охранника, не узнал, удалось его спасти или нет, потому что это была его последняя ночь в лагере. Все легли спать, а он потихоньку связал свои вещи в верное пальто, выскользнул из барака и, притаившись за цистерной, стал ждать, и вот наконец костер догорел дотла, стихли все звуки, только шумел гуляющий по вельду ветер. От долгого сидения тело у него затекло, он весь дрожал, но все равно он решил подождать еще час-полтора. Потом снял башмаки, связал шнурками и повесил себе на шею, неслышно подошел к забору позади уборных, перебросил узел и полез наверх. Когда он заносил ногу на ту сторону, брюки зацепились за колючую проволоку, и он замер на миг — идеальная мишень на фоне синего с серебром неба; но наконец освободился и, спустившись вниз, неслышно зашагал по земле, которая — вот странно — ничем не отличалась от земли по ту сторону забора.

Он шел всю ночь, не чувствуя усталости, и порой его охватывала дрожь счастья от того, что он свободен. Когда начало светать, он свернул с дороги в вельд. Людей он не встречал, но иногда из зарослей выскакивала, пугая его, антилопа и мчалась к отрогам холмов. Белый сухой ковыль волновался под ветром, небо было синее, тело его переполняли силы. Сделав большой круг, он обошел одну ферму, потом другую. Вокруг было так пустынно, что невольно верилось — до него ничья нога не ходила по этой земле, не наступала на этот вот камешек. Но каждые полторы-две мили ему встречался забор, напоминая, что он беглец и идет по земле, которая кому-то принадлежит. Пролезая сквозь ряды проволоки, он с профессиональным удовольствием отмечал, как туго она натянута, — тронешь, и сразу гудит. Но он не мог себе представить, что сам он всю жизнь вгоняет в землю столбы, ставит заборы, делит землю на клочки. Этим должен заниматься кто-то тяжелый, оставляющий после себя следы, а он — он песчинка на поверхности земли, погруженной в такой глубокий сон, что ей не почувствовать, как по ней бегут ножки муравья, как ее трогает хоботок бабочки, как ее заметает пыль.

Он стал подниматься на последний пригорок, и сердце его гулко заколотилось. Сверху он увидел дом в долине, сначала появилась крыша и полуразрушенный щипец, потом беленые стены — все было как раньше. Теперь уж можно не сомневаться, подумал он, теперь уж нет сомнений, что я пережил последнего из рода Висаги; теперь я точно знаю, что, пока я жил в горах, питаясь воздухом, и потом, когда меня в лагере пожирало время, дни для этого паренька тянулись так же медленно, как для меня, сыт ли он был или голодал, спал ли в своем убежище или бодрствовал.