Деловые письма. Великий русский физик о насущном - Пётр Леонидович Капица

Кембридж, 18 декабря 1923 г.

Дорогая Мама!

Послезавтра покидаю Кембридж на каникулы. Поеду сперва в Лондон и потом, может быть, на континент. Хочу повидать Т. А. Эренфест и порасспросить ее о вашем житье-бытье.

Что-то давно нет от вас писем.

Странное у меня душевное состояние. Какое-то чувство неопределенности. Часто я думаю над вопросом, куда я в самом деле стремлюсь и когда я перестану быть скитальцем по белу свету. Жизнь в меблированных комнатах, частое питание в ресторанах, одиночество по вечерам в конце концов должны испортить мой характер.

Письмо Абрама Федоровича с вопросом, можно ли на меня рассчитывать при замещении кафедры [В. B.] Скобельцына[49], и какие-то намеки на Радиевый институт, похожие на предложение директорства. Сперва все это вывело меня из равновесия. Предложения весьма лестные, и в нормальное время трудно было бы желать чего-либо большего. Я несколько раз беседовал с Крокодилом по этому поводу.

Для меня, конечно, еще рано профессура, так как это отнимает чересчур много времени от научной работы. Кроме того, в нашей действительности вообще трудно работать научно. Что можно делать в лаборатории, где нет газа, например? Что можно делать, когда нет контакта с западноевропейскими учеными? Например, тут мы организовали маленький кружок для свободной дискуссии. У нас только 10 человек, но мы приглашаем самых лучших физиков для дискуссии. К нам приедет Франк[50] из Германии, были Бор из Копенгагена, Эренфест, Льюис[51] из Америки и др. Я езжу на континент, в Париж, три раза в год, бываю там в Сорбонне, в Радиевом институте у мадам Кюри. Самое живое общение, самый тесный контакт. В Петрограде надо два-три месяца хлопотать о паспорте. И когда его получишь и получишь все необходимые визы, то откуда взять средства? Моего содержания тут вполне хватает, чтобы и вам посылать, и себе на все, включая поездки. И переезд мой в Питер, конечно, будет равносилен научному самоубийству.

Но, с другой стороны, если остаться еще на два года тут, то возникают следующие затруднения. Мои опыты сейчас принимают такой размер и такие крупные суммы затрачиваются, что если я начну развивать их, то только через два года можно рассчитывать, что я покончу с организационной работой и начну получать результаты. Пока [у меня нет] уверенности, я работаю в малых масштабах и боюсь пускать в ход возможности более широкого развития. Но я чувствую, на что-нибудь надо решиться. Крокодил говорит, что мне еще надо проработать лет пять здесь, а потом я могу диктовать сам условия, если захочу переезжать куда-либо в другое место. Это, конечно, здорово сказано, и я боюсь, что он пересаливает. Но помимо всего, на что-то решиться надо.

Конечно, возможности тут для работы такие, о которых мне никогда не снилось в Питере даже в мирное время. Но тяга домой подчас так сильна, что хочется плюнуть на все и ехать домой. Но решиться надо в ближайшие шесть-семь месяцев. Я хочу попытаться приехать к вам этим летом. Может быть, скоро политические горизонты прояснятся. На это большие надежды, в особенности в связи с новым парламентом тут. Во всяком случае, я повидаю Абрама Федоровича и Кольку на Сольвеевском конгрессе[52] и тогда выясню многое. На конгрессе будет Крокодил, и он обещал быть моим адвокатом.

Я посылаю тебе фотографии, снятые в лаборатории. Я стою у своих аккумуляторов, которым я много обязан.

Хайндхед, 26 декабря 1923 г.

Дорогая Мама!

На прошлой неделе в среду я покинул экстренно Кембридж, так как в Лондон приехал М. А. Шателен[53] и хотел меня видеть. Мы провели с ним вечер, он был очень мил, и мы много о чем с ним поговорили. Он обещал тебе рассказать обо мне, когда увидит тебя.

Со среды на четверг я переночевал в Лондоне В четверг я получал визы для поездки на континент. Французы мне прислали годовую визу, это первый случай для советского паспорта. Голландцы дали мне полугодовую визу, это тоже уникум.

Вечером в четверг я покупал дорогие оптические приборы для моих опытов, потом я отправился к моему приятелю Скиннеру. У него в доме я провел четверг, пятницу, субботу, воскресенье и в понедельник приехал гостить к Блэкеттам сюда, на юг Англии. Между прочим, в четверг я был в Национальной физической лаборатории в Теддингтоне, которую очень подробно осмотрел. В субботу был в театре, в воскресенье – в концерте. Так что, ты видишь, моя дорогая, я начал свои каникулы и отдыхаю вовсю. Завтра еду во Францию, оттуда в Голландию, а потом домой в Кембридж. Сегодня вечер провожу опять у Скиннеров, у которых званый вечер. Англичане здорово жрут во время рождества. Плюм-пудинг[54], индюшка, ветчина и пр. Я от них не отстаю…

Лёнька на меня сердится, что я не пишу ему. Следующее письмо из Парижа пошлю ему…

Лейден, 9 января 1924 г.

Дорогая Мама!

Вчера я приехал из Парижа сюда к Эренфестам. Мне хотелось расспросить Татьяну Алексеевну о ее русских впечатлениях и о вас вообще.

Я был на юге Франции у моих знакомых. Там я прогостил дня четыре, потом провел два дня в Париже и теперь, послезавтра, еду обратно в Кембридж. Очень было забавно почти прямо с Ривьеры, с Лазурных берегов, где все зелено, небо голубое, солнце тепло светит, попасть в Голландию, где 5° мороза, снег, лед, торчат черные стволы деревьев, люди ходят в шубах. Послезавтра я возвращаюсь в Кембридж и сажусь за работу. В конце каникул я всегда с охотой думаю о лаборатории.

У Эренфестов мне хорошо, и я с удовольствием провожу те дни, которые могу оторвать для Голландии. Детвора, семья – это все то, чего я лишен в Кембридже. Я прихожу к убеждению, что я – семейное животное.

У Эренфестов строгие правила: дома можно курить только в двух комнатах. А я теперь большой курильщик. Ничего не попишешь. Под такими строгими правилами находится даже Эйнштейн, когда он живет тут.

Ну, пока! Всего хорошего, дорогая моя. Напишу письмо подлиннее из Парижа, пошлю ему.

Кембридж, 30 января 1924 г.

Дорогая Мама!

Давно не писал тебе. Был занят очень. Ни одного дня не сидел вечером дома. Да, работы уйма сейчас. У меня лекции тоже начались. На первой было три человека, на второй было десять…

Меня очень беспокоит твое здоровье и твоя работа. Тетя Саша меня также огорчает. Если тебе почему-либо придется оставить