Викинг - Эдисон Маршалл

Вопрос так и вертелся на кончике языка, и я задал его:

— Китти, как ты думаешь, все ли из нас отправятся на берег мертвых к середине лета?

— Ты, Куола и я, может, и отправимся вниз. Если же умрет принцесса, ее вознесут вверх на небеса. И Берту, конечно, вместе с ней. Христиане говорят, там все счастливы. Но она не будет счастливой, если посмотрит вниз и увидит нас, наши тела, пожираемые чудовищами. Поэтому ангелы не позволят ей смотреть вниз.

— Я не хочу, чтобы она смотрела вниз.

— Живые или мертвые, вы двое вскоре расстанетесь. Ты должен завоевать какой-нибудь город за лебединой дорогой и распроститься со своими мечтами. Так почему бы тебе не проститься с ними сейчас? Завоевывай и живи.

— Как мне жить? Милостью богов?

— Я думала, что след от рабского ошейника все еще виден на твоей шее, и значит, ты мог бы принять их жалость, а, может, и покровительство.

— Ты так не думала. Ты говорила в прошедшем времени, и, значит, ключ судьбы повернут, мосты сожжены. Разве можно, упав на колени перед Одином, сложить руки и умолять его изменить мою судьбу, словно христианин перед своим Богом? Нет, когда я говорю с ним, мой яростный крик летит в небо, и мое дыхание смешивается с ветром, и я у него ничего не прошу, я только призываю его и жду ответа. Я хорошо знаю, что он не в силах изменить мою судьбу. Судьба превыше него, так же, как река выше своего ложа, а Небо выше Земли. Но он все равно мой бог. Возможно, христианский Бог способен изменить судьбу человека к лучшему или к худшему, и потому-то мы страшимся его больше, чем всех чудовищ Хель. Но у меня закружилась голова.

— А у меня болит сердце, — просто сказала Китти после долгого молчания. — Я ведь не воин Одина, а только жертва богов или судьбы, которой я страшусь сильнее всего. Это очень дорогая цена за мечту — вечная разлука с домашним очагом в изгнании или в смерти, а затем и расставание с самой мечтою заодно. Эта цена была высока и за то, что я выкормила тебя своим молоком. Твои губы тогда были мягкими, но если теперь они стали жесткими, то вправе ли я разрывать наши узы? Мои груди были полны и круглы, и если теперь они высохли, оттолкнешь ли ты меня?

— И все же я скорее брошу тебя за борт во время бури, чтобы облегчить лодку, чем позволю ей затонуть и утопить мою мечту. Такова моя судьба. Но правда в том, что твоя судьба неразрывно связана с моей.

Тогда она подошла ко мне и вытащила у меня из-за пазухи то, что я называл своим оберегом, талисманом и носил на шнурке из оленьей кожи на груди.

Это был полированный круг шириной в три пальца, а толщиной — в один, сверкавший как агат и наполненный, казалось, золотыми искрами. Как-то я подумал, что он, должно быть, драгоценный, но потом узнал, что это, хоть и достаточно редкий, но вовсе не столь драгоценный кварц, называющийся «золотой камень». В центре круга было отверстие шириной в полпальца.

Мой разум осмелел, выбрав судьбу, и я решился произнести то, на что не решался прежде.

— Ты часто смотришь на мой оберег, Китти, почему?

— Я увидела его, когда впервые взяла тебя на руки. Он висел на простом шнурке, и был тяжелым грузом для детской шейки. Что еще тут скажешь?

— И что ты думаешь об этом, желтокожая?

— Ничего особенного. Это оберег, который носят на шее, и он, должно быть, не из здешних мест.

— Ты ни слова не сказал о нем, когда пыталась убедить Эгберта в моем благородном происхождении.

— Ну что ж, теперь можно объяснить. Это не драгоценный камень, а просто симпатичная безделушка. Некоторые называют такой камушек «золотом дурака». Самое тоненькое серебряное колечко, и то стоит дороже, даже заколками для волос можно гордиться больше. Не может быть, чтобы знатная женщина повесила его на шею своему ребенку.

— Тогда почему бы не швырнуть его в море?

— Потому что для бедной женщины этот камень мог быть самой ценной вещью в ее хижине, и она могла повесить его тебе на шею в знак огромной и горячей любви. Ты не помнишь ее нежные руки, теплое дыхание и ласковый голос, свет ее глаз. Но мне кажется, что об этом помнит твое сердце. Оно знает о долге перед матерью, который выше всех долгов на свете.

— Где мы достанем одеяла, без которых не обойтись в холодную ночь? — спросил я.

— Мой народ пользуется шкурами оленей, легкими, как пух, и теплыми, словно медвежий мех. Я попрошу у них несколько штук.

— Мы возьмем флягу с водой и будем пополнять ее в ручьях, впадающих в море. Еще нам нужно два глиняных горшка — один может разбиться или утонуть. Пусть Куола заготовит запас древесного угля. Сегодня я пообещаю Эгберту настрелять жирных гусей, и завтра мы с тобой отведем лодку к Тюленьему ручью. Там я наверняка подстерегу лося, а может, и парочку оленей. Тебе придется разделать мясо и закоптить его над костром.

— Можно сделать проще. Надо сходить в лагерь моих родственников, к Куоле. У них мы купим или выменяем довольно мяса.

— Это сбережет нам уйму времени. Когда мы переплывем Скагеррак…

— То окажемся вне пределов Ютландии, земли конунга Хорика, которому подчиняется Рагнар. Но у тебя так горят глаза, словно ты заколдован!

Горящий взор и впрямь почитали признаком колдовства, но я посмеялся над Китти.

— Сушеное мясо, козий сыр и тюлений жир, конечно, пища здоровая, но, боюсь, неподходящая для принцессы, — сказала Китти совсем другим голосом.

— Я буду ловить рыбу и стрелять гусей… — и остановился, увидев на ее лбу обильные капли пота.

— Постель жестка, несмотря на одеяла, море укачивает, ветер продувает насквозь. Эта девушка слишком изнежена, и даже христиане, хоть и смотрят все время не небо, не особо торопятся умирать. Возможно, если Хастингс все же завладеет ею, он будет разочарован.

— Что ты говоришь, Китти? Да краше ее на свете нет…

— Может, ее легче сломить, чем кажется на первый взгляд? Не спорю, у нее гордый вид, но в темноте все кошки серы.

— Ты считаешь, что она не захочет бежать. Ты думаешь, что она покорится Хастингсу, и они вместе посмеются над моей глупостью?..

Я запнулся, увидев, что Китти сжала виски и прикрыла глаза.

— Я видела ее всего один раз, на причале, — нараспев произнесла она, — но тебя я вижу каждый день вот уже много лет. И я, и она — женщины до мозга костей.

Она положила руки мне на плечи.

— Теперь ясно. Это не глупости, это не напрасно. Сердце женщины всегда сопротивляется злу. Она придет.

— Мне нужно услышать это из ее уст.

— Когда?

— Сегодня вечером. Разве сможет мой Железный Орел поразить завтра цель, если его хозяин колеблется? Если я не буду уверен в ее решимости, я буду не в состоянии готовиться к походу.

Я дрожал, словно охваченный лихорадкой.

— Почему бы и нет? Я пойду поищу Мееру, которая покупает резьбу по кости, бивни нарвала и белые шкурки северных лисиц у моих соплеменников. А заодно и новости обо всем, что происходит на земле от Готланда до Вислы. Я смогу пробраться к девушке, но разговаривать с ней придется только знаками. Так что научи меня знакам, которые будут ей понятны.

Нетрудно было найти сухие стебли, выметенные из зала Эгберта, и приготовить пять палочек длиной с ладонь, и еще одну покороче. Я наметил тропу к берегу реки в двух сотнях шагов от дома Рагнара. Там росло дерево, громадный дуб с могучими ветвями; вряд ли кто из людей Рагнара рискнет оказаться там в безлунную ночь — рабы-христиане вырезали на нем крест, чтобы поклоняться своему Богу, и викинги избегали этого место.

Мертвенно-бледная луна висела в колдовской ночи. Мерцали звезды, и сова, ворон и черный волк отправились исполнять свою страшную работу. Гагара разорвала спокойную тишину своим безумным воплем.

Так случилось, что старый Мортон, франкский барон, сыновья которого не могли выкупить его, обладал роскошной белой бородой и длинными волосами. Его поймали с поличным, когда он похищал овес, и Рагнар приказал повесить его за ноги, — болтающиеся волосы старика представляли нелепое зрелище. Плоть его давно склевали вороны, но жилы и хрящи еще связывали мертвые кости, и руки скелета качались на ветру, сталкиваясь с глухим стуком. Это усугубляло ужас мрачного пейзажа, освещаемого луной.

Вдруг меня осенило, — это тоже может послужить моим целям. Конечно, душа Мортона на небесах ненавидит Рагнара как и прежде, когда пребывала в теле старого франка, и, без сомнения, поможет мне спасти девушку, чтобы отомстить своему мучителю.

Луна поднималась все выше, а ночной ветер усиливался, и порой белые длинные руки мертвеца раскачивались в разные стороны так, словно повешенный плыл над землей. Затем из тени возникли три фигуры, издали казавшиеся серебристыми, и я похолодел, как труп. Первая из фигур была высокой и, несомненно, женской. Во второй, пониже, я узнал Китти. Они приостановились, пропуская вперед третью. И я с трудом узнал в ней Моргану. И узнал я ее скорей по походке, чем по черным прядям волос в лунном свете. Она остановилась в десяти шагах от меня, и я, словно заколдованный, не мог пошевельнуться.