Самая страшная книга 2017 (сборник) - Майк Гелприн

– Откуда вам все это известно? – спросил Белкин.

– Лет десять назад мы с товарищем заблудились в лесах, – сказал Михель. – Товарищ мой вскоре погиб, а меня, полуживого от голода, подобрало одно тлинкитское племя. Хотели сделать меня рабом, но я выменял свободу на рецепт приготовления древесного спирта… Не поверите, спирт творит с ними чудеса – они, когда пьяненькие, сразу ангелами становятся, а уж болтливы! Но даже зеленый змий не заставил их раскрыть мне имени своего духа-людоеда. Между собой они называют его «Бегущим Ветром». Это как у русских для обозначения бесов – нечистые, рогатые, ненаши… Хотя Вендиго скорее родня лешему.

– Интересно, – снова прервал разговорчивого медика Белкин. Помассировал виски и подумал: он, подлец, видно уже с утра «под мухой». – Из всей вашей истории я понял одно: индейцы боятся голода. И?

– И если мы предложим индейцам половину наших запасов, они, возможно, согласятся заключить хотя бы временное перемирие.

– А самим жить впроголодь.

– А самим жить впроголодь, – спокойно повторил лекарь. – Не опасаясь нападения.

– Ну! А они потом да исподтишка?

– А мы отравим отданную им снедь.

На мгновение в кабинете повисла тишина. Потом Белкин сказал:

– Но это же дикость.

– Дикость только и обеспечивает выживание человека в диких местах, – философски заметил Михель.

– Ведь они отнесут эту пищу в свое племя! Женщины, дети…

– Наши женщины, – сказал врач. – Наши дети. Никаких других женщин и детей я не знаю.

Врешь, подумал Белкин. Врешь, мерзавец. Не за женщин и детей наших – за свою шкуру боишься.

А вслух сказал:

– Но ваша клятва Гиппократа…

– Гиппократ, – торжественно поднял палец лекарь, – понятия не имел, что на свете живут индейцы, а уж тем более – тлинкиты-колоши. И, уверяю вас, если бы узнал, то помянул бы их в своей клятве, как допустимое исключение. Был я в их, с позволения сказать, домах: грязь, вонь, вши… Обезьяны и то чистоплотнее.

– Что же вы, Отто Францевич, и Бога не боитесь?

Доктор скривился и махнул рукой.

– Допустим… однако они, возможно, нас и слушать не станут. Или даже согласятся для виду, а потом нападут во время передачи пищи.

– Есть другой вариант, – не растерялся Михель. – Мы сложим пищу прямо перед фортом, и при появлении индейцев часовые просто крикнут им, чтобы забирали пищу и не трогали нас. В этом случае они не оставят своих кровожадных намерений, но это уже не будет иметь для нас никакого значения.

– Что я вас, право, слушаю! – воскликнул Белкин. – Индейцы не дураки: они снимут пробу.

– Видите, вы уже практически согласились, – усмехнулся Отто Францевич. – На этот счет не волнуйтесь: я сумею смешать такой состав, который подействует не раньше чем через сутки. Так что пускай снимают. Соглашайтесь, Александр Сергеевич. Помните: от вашего решения зависит жизнь всех нас.

– А хватит вам яду-то? – спросил Белкин.

Губы лекаря изогнулись в усмешке:

– На всех и каждого, не извольте беспокоиться. Должен заметить, что в изготовлении ядов любой умелый врач куда успешнее, нежели в спасении жизней.

– Я должен подумать, – тихо сказал Белкин, стараясь не глядеть на Михеля. Лекарь внушал ему теперь ужас, и комендант поклялся про себя, что, даже будучи при смерти, не вверит себя его заботам. Он сам успел проникнуться к дикарям лютой ненавистью, мечтал о карательной экспедиции, но одно дело – насильственное усмирение племени, и совсем другое – полное уничтожение. С другой же стороны… Что бы ни двигало лекарем – забота о товарищах или страх за себя – его план действительно давал надежду.

– Подумайте, – сказал Михель. – Однако времени на раздумья у вас в обрез.

Ночь комендант провел беспокойно. Он то задремывал, то просыпался и долго лежал в темноте, обдумывая страшное и дерзкое предложение Михеля. Однако решение принять так и не смог.

За ночь небо сплошной пеленою затянули тучи, к утру они прорвались снегом. Когда Белкин вышел на двор размяться, утоптанный грязный наст скрылся под мягким белым покрывалом, а все постройки были увенчаны белыми шапками. Белкина посетил вдруг мальчишечий порыв: нагнуться, скатать крепкий снежок, а потом залепить им в спину огромной бабище в пуховом платке, которая как раз шла от колодца, сгибаясь под тяжестью коромысла с двумя полными ведрами.

С крепостной стены спустилась закутанная в меховую шубу фигура и, тяжело ступая, направилась к Белкину. Комендант узнал Уварова. Лицо охотника было угрюмо.

– Лександр Сергеич… – начал он, – тут к нам немец наш подходил… Михель, стало быть… рассказывал про свою задумку…

– Уже разнес, плут, – с тоскою сказал Белкин. – Чертов Михель! Это он нарочно. Чтобы ходу мне назад не было. Ты-то, конечно, за?

– Был бы против, да за сынка боязно очень, – ответил Уваров. – Да товарищи тоже за малых да жен трясутся. Потолковали мы тут с ними… По всему видать – нету иного выхода, кроме как грех на душу взять.

– Уже и потолковали, значит. А как я «нет» скажу, тогда что? – Белкин с вызовом посмотрел Уварову в лицо.

Тот явно стушевался.

– Мы что… мы ничего, мы как скажете… А только Христом Богом прошу, Лександр Сергеевич: пожалейте людей.

– Ты знаешь, что слово «тлинкиты» на индейском наречии означает «люди»? – спросил вдруг Белкин.

– Оно так, но…

– Всяк себя человеком считает, вон и колоши… Не знаю, смогу ли после такого спать. Ну да воля ваша. Созови мужиков, вечером совет держать будем.

Александр Сергеевич обвел взглядом переполненный зал собраний и поморщился. Он просил собрать мужиков, но мужики привели с собой баб, а кое-где Белкин, к великой своей досаде, заметил и ребятишек. Даже Уваров, уж на что светлая голова, явился с младенцем, который сейчас мирно посапывал на руках у своей кормилицы Катерины, крещенной алеутки, не обращая внимания на стоявший в зале нестройный гул. Видно, наревелся за утро. В углу сидели уцелевшие после вчерашнего боя офицеры – они тихо переговаривались между собой, украдкой бросая взгляды на коменданта. Мужчины-алеуты на собрание не явились – Белкин оставил их стеречь крепостные стены.

«Кой смысл их приглашать? Эти-то точно будут за, – рассудил Белкин. – Натерпелся их брат от колошей – не приведи Господь. Да и зорче они нашего офицерья, дикарей еще в чаще заметят».

Комендант поднял руку и вдруг обнаружил, что ему попросту нечего сказать.

– Господа… – выдавил он и замолчал. Последовала пауза, а за ней – недовольный ропот. – Господа, вот Отто Францевичу есть, стало быть, что нам сказать. Прошу вас, Отто Францевич!