Прыжок за борт - Джозеф Конрад

— Все время я думал об этом… Все время… А дождь, холодный, как растаявший снег, лил на мой тонкий бумажный костюм… Никогда еще мне не было так холодно… И небо было черное, страшно черное. Ни единой звезды, ни зги — ничего за пределами этой проклятой лодки, где двое людей тявкали на меня, словно дворняжки на вора, загнанного на дерево. «Тяв, тяв! Что вы тут делаете? Хорош, нечего сказать. Здесь не место для такого типа, как вы! Что, вышли из своего транса? Влезли в лодку? Да? Тяв, тяв!» Эти двое старались перекричать друг друга. Шкипер лаял с кормы, за завесой дождя его нельзя было разглядеть; он выкрикивал ругательства на своем грязном жаргоне. «Тяв, тяв! Гау, ray, гау! Тяв, тяв!» Приятно было их слушать. Уверяю вас, это меня возбуждало. Это спасло мне жизнь. А они все орали, словно хотели криком свалить меня за борт: «Как это вы набрались храбрости прыгнуть? Вы здесь не нужны. Если б я знал, кто здесь сидит, я б вас швырнул за борт, проклятый хорек! Что вы сделали с механиком? Как это вы решились прыгнуть, трус? И почему бы нам троим не швырнуть вас за борт?..» — Они задохнулись от крика; ливень прекратился. И снова тишина. Ни звука не слышно было вокруг лодки. Они хотели отправить меня за борт. Ну, что же, их желание исполнилось бы, если б только они сидели молча. Швырнуть за борт? Решились бы они на это? — «Попробуйте!» — сказал я.

«Швырнул бы за два пенса!» «Не стоит пачкаться!» — взвизгнули они вместе.

Было так темно, что я мог различать их, только когда они нк-мслились. Ей-богу, жаль, что они не попытались!

Я невольно воскликнул:

— Какое необычайное положение!

Не дурно, а? — сказал он словно в оцепенении. — Они, кажется, думали, что я прикончил кочегара. Зачем мне было это цс мать? И как я мог знать? Ведь попал же я как-то в лодку. В лодку…

Мускулы вокруг его рта сократились, и гримаса рассекла ма- | ку на лице, — сильная судорога, судорога, словно вспышка молнии, освещающая на момент тайные извилины облака.

— Я прыгнул. Прыгнул несомненно, ибо сидел с ними в лодке:, не так ли? Не ужасно ли? Что-то побуждает сделать такую пещь, а потом ответственность ложится на человека. Что я знал об их Джордже, из-за которого они так выли? Помню, я видел, как он лежал, скорчившись, на палубе.

«Убийца и трус!» — выкрикивал первый механик. Казалось, он мог вспомнить только эти два слова. Мне было все равно, но этот крик стал меня бесить. «Замолчите!» — крикнул я. Тут он отчаянно завопил: «Вы его убили! Вы его убили!» — «Нет! — шкричал я. — Но вас я сейчас убью!»

Я вскочил, а он с шумом опрокинулся назад через скамью. Не знаю, как это произошло. Было слишком темно. По-видимому, он хотел отступить. Я стоял неподвижно, повернувшись мицом к корме, а маленький второй механик захныкал: «Ведь мы же не тронете человека с поломанной рукой… а еще считаете себя джентльменом».

Я услышал тяжелые шаги и хриплое ворчанье. Вторая бестия шла на меня, волоча за собой весло. Я видел, как он надвигался, массивная туша, — такими мы видим людей в тумане или во сне. «Ну, подходите!» — крикнул я. Я отшвырнул бы его, как узел с тряпьем. Он остановился, пробормотал что-то и повернулся назад. Быть может, он почувствовал приближение шквала. То был последний сильный порыв ветра. Шкипер вернулся к своему веслу, а мне было жаль: я бы не прочь был попытаться…

Джим разжал и снова сжал кулак; руки его злобно дрожали.

— Тише, тише, — прошептал я.

— А? Что? Я не волнуюсь, — возразил он и, судорожно двинув локтем, перевернул бутылку коньяка. Я рванулся вперед, отодвигая стул. Он выскочил из-за стола, словно снаряд взорвался за его спиной, и метнулся; я увидел испуганные глаза и побледневшее лицо. Потом на лице его отразилась досада.

— Ужасно неприятно! Какой я неуклюжий! — пробормотал он очень расстроенный.

Распространился острый запах пролитого алкоголя, и удушливая атмосфера ворвалась в прохладную чистую тьму ночи. В зале ресторана потушили огни; наша свеча одиноко мерцала в длинной галерее, и колонны почернели от подножия до капителей. На фоне ярких звезд высокий дом, где помещается управление порта, вырисовывался отчетливо по ту сторону площади, словно мрачное здание придвинулось ближе, чтобы видеть и слышать.

Он принял равнодушный вид.

— Пожалуй, сейчас я не так спокоен, как тогда. Я был на все готов. То была ерунда.

— Недурно вы провели время в этой лодке, — заметил я.

— Я был готов на все, — повторил он. — После того как огни судна исчезли, могло произойти все что угодно, — все, и мир об этом не узнал бы. Я это чувствовал и испытывал радость. И тьма была как раз уместна. Нас словно быстро замуровали в большом склепе. Все, что бы ни делалось на земле, — все было безразлично.

В третий раз за время нашего разговора он хрипло засмеялся, но вблизи никого не было, чтобы заподозрить его в опьянении.

— Ни страха, ни закона, ни звука, ни свидетелей… даже мы сами ничего не могли видеть… до рассвета, во всяком случае.

Меня поразила правда, скрытая в этих словах. Что-то страшное есть в маленькой шлюпке, затерянной в безбрежном море. Над жизнью, ускользнувшей из-под тени смерти, словно нависает тень безумия. Когда ваше судно вам изменяет, кажется, что вам изменил весь мир, который вас создал и о вас заботился. Словно души людей плывут над бездной и, соприкасаясь с необъятным, могут пойти на все — совершить поступок героический, безумный или отвратительный. Конечно, если речь идет о вере, мысли, любви, ненависти, убеждениях или о вещах материальных — крушение постигает всех людей, но в данном случае одиночество создавалось полное: эти люди были отрезаны от мира, от всех людей, чей идеал поведения никогда не подвергался испытанию враждебной и жуткой шутки.

Они были взбешены, считая его трусливым негодяем; он ненавидел их всей силой своей ненависти. Он хотел бы отомстить им за то уродливое искушение, какое встало по их вине на его пути. Шлюпка, затерянная в море… Дело не дошло до столкновения — вот еще одно проявление той шутовской подлости, какой была окрашена эта катастрофа на море. Одни угрозы, одно притворство, фальшь от начала до конца, словно созданная чудовищным презрением тех сил, что всегда бы торжествовали, если бы не разбивались о стойкость людей.

Я спросил немного спустя:

— Что же случилось?

Лишний это был вопрос. Я слишком много знал, чтобы надеяться на очистительный жест, на милость безумия и затененного ужаса.

— Ничего! — сказал он. — Я думал, что это всерьез, а они хотели только пошуметь. Ничего не случилось.

Восходящее солнце застало его на том же самом месте, куда он прыгнул, — на носу шлюпки. Какая непоколебимая готовность ко всему! И всю ночь он держал в руке румпель. Они уронили руль за борт, когда пытались укрепить его, а румпель, по-видимому, упал на нос лодки, когда они торопились бежать судна. Это был длинный и тяжелый кусок дерева, и Джим шесть часов сжимал его в руках. Это ли не готовность! Молчаливый, 41 полночи простоял на ногах, повернувшись лицом навстречу плещущему дождю, впиваясь глазами в темные фигуры, следя за малейшим движением, напрягая слух, чтобы уловить тихий шепот, изредка раздававшийся на корме. Представьте это себе! Стойкость или напряжение, вызванное страхом? Как вы думаете? И выносливость его нельзя отрицать. Около шести часов он щюстоял в оборонительной позе, замерзший, в страшном напряжении; а лодка медленно шла вперед или, повинуясь капризам ветра, останавливалась; успокоенное море наконец задремало; облака проносились над головой. Небо, сначала необъятное, тусклое и черное, превращалось в мрачный, сияющий свод, засверкало блеском созвездий, потускнело на востоке, побледнело над головой, а темные фигуры, заслонявшие над горизонтом звезды за кормой, приобрели рельеф; вырисовывались плечи, головы, лица. Они смотрели на него угрюмо; волосы их были растрепаны, одежда изодрана; мигая красными веками, они встречали белый рассвет.

— У них был такой вид, словно они неделю валялись по канавам, — красочно описывал Джим; затем он пробормотал что- то о восходе солнца, предвещавшем тихий день. Вам известна›та привычка моряка часто упоминать о погоде. Этих нескольких отрывистых слов было достаточно, чтобы я увидел, как нижний край солнечного диска отделяется от линии горизонта, рябь пробегает по всей видимой поверхности моря, словно воды содрогаются, рождая светящийся шар, а последний порыв ветра, как вздох облегчения, замирает в воздухе.

— Они сидели на корме — шкипер посредине — и таращили на меня глаза, словно три грязные совы, — заговорил он с ненавистью, растворившейся в этих простых словах, как капля яда растворяется в стакане воды.

Я не мог оторваться от этого восхода солнца. Я видел под прозрачным куполом неба четырех людей, окруженных морским простором, видел одинокое солнце, равнодушное к этим одушевленным точкам; оно поднималось по чистому своду неба, словно восхотело с высоты взглянуть на свое великолепие, отраженное в неподвижных водах океана.