Это Вам для брошюры, господин Бахманн! - Карл-Йоганн Вальгрен

Но не думайте, Бахманн, написал я Бахманну, что вы найдете утешение в каком-нибудь из театров этой страны, что вам удастся насладиться тем, что в вашей стране принято называть драматическим искусством, я подчеркнул эти слова, – об этом просто забудьте. По вечерам в театрах моей страны на сцену выходят те же самые актеры, которые совершенно бесстыдно снимаются в вышеупомянутых мыльных операх, они насквозь пропитаны безграничным бездушием вышеупомянутых мыльных опер. Они подвергают зрителя истинной пытке, потому что у вас нет возможности со вздохом облегчения нажать кнопку дистанционного управления и выбросить их из вашего мира. Эти монстры, эти палачи театрального искусства со всех сцен моей страны продолжают измываться над зрителями, и их усилия не остаются без награды – пресса объявляет их национальными героями и гениями. Они абсолютные дилетанты, написал я, они понятия не имеют, что это такое – игра актера, им не веришь, им просто отказываешься верить, потому что верить им невозможно, люди хохочут во всю глотку, когда они пытаются играть трагедию, и плачут от стыда, когда они пытаются рассмешить их тем, что они называют комедией. Представьте себе, Бахманн, вы только представьте себе, именно так это выглядит на вечерних спектаклях в театрах моей страны: полное непонимание, публика смеется, когда она должна плакать, и наоборот. А актеры продолжают, словно бы так и быть должно, словно бы это совершенно нормально, что их не понимают от первого и до последнего акта, словно бы ничего особенного в этом и нет – играть спектакль для публики, которая плачет, когда надо смеяться, они в этом не находят ничего странного – подумаешь, непонимание, ничего особенного, и так сойдет, шоу должно продолжаться, думают они скорее всего, а главное – стоять в свете рампы и притворяться, что ты что-то понимаешь в актерском искусстве, хотя даже они должны были бы сообразить, что если публика смеется вместо того, чтобы плакать, и плачет вместо того, чтобы смеяться, тут что-то не то. И так они продолжают десятилетиями, написал я Бахманну, они просто теряют рассудок от гордости и возбуждения, и, когда занавес в конце спектакля падает, им совершенно не важно, что вся концепция спектакля пошла псу под хвост, что они смешили публику трагедией и вгоняли в депрессию комедией, они кланяются, благодарят за овации и принимают полусгнившие букеты, словно бы ничего и не случилось, – и знаете что, Бахманн? – написал я Бахманну, их вызывают чуть не двадцать раз, а потом появляется и режиссер, которого может немного удивлять, что публика смеется над тем, что было задумано как трагедия, или плачет над тем, что лично ему представлялось комедией, но ничего, он тоже радостно возбужден, возможно, в эти минуты он считает себя гением, которому благодаря его гениальности удалось превратить трагедию в комедию и наоборот, хотя так и не было задумано, но превращать провал в достижение – это, так сказать, несущий элемент в этом раю дилетантизма, и в результате все счастливы – неописуемо скверные актеры, неописуемо бездарный режиссер и неописуемо тупая и необразованная публика. Браво! – вопит чернь с балконов и из партера, какая превосходная комедия, мы за всю жизнь ни разу так не смеялись, и актеры, совершенно пьяные от экстаза, сохраняют хорошую мину в этой скверной и злой игре, они согласно кивают: какая замечательная комедия! – хотя были совершенно уверены, что играют трагедию! Так что, в конце концов, что за разница, написал я Бахманну, все же довольны, все получили, что хотели, несмотря на полное, доходящее до абсурда, непонимание. Кстати, положение могло бы измениться к лучшему, во всяком случае, мучения не были бы такими невыносимыми, если бы в этой стране нашелся бы некто, кто был бы в состоянии поставить и сыграть что-то другое, не только сугубо реалистические драмы, комедии и трагедии, но для этого, кроме способностей, нужны и определенные исторические знания, а их-то как раз и нет. В этой стране, написал я Бахманну, царит странное убеждение, что с 1910 года не появилось ни одной пьесы, они, похоже, уверены, что драматурги – это особая раса, вымершая по непонятным причинам вместе со своим позапрошловековым натурализмом, может быть, их поразил какой-нибудь вирус, против которого у них не было иммунитета.

Непостижимо – молодые драматурги, те, чьи пьесы все же иногда ставят, не что иное, как поразительные анахронизмы, привидения иного времени, они живут тем, что как можно более старательно подражают давно умершим мастерам реалистической драмы, они превратили это в своего рода искусство, как древние переписчики нот, к примеру, или античные поэты, писавшие стихи по определенной формуле, они считают это искусством – копировать написанные сто лет назад пьесы с их знаменитым висящим-в-первом-акте-ружьем-стреляющим-в-третьем, причем на полную катушку; это, может быть, и ловко сделано, Бахманн, написал я Бахманну, но это все равно копии комедий и трагедий, написанных в 1887 году. Как будто бы время стояло неподвижно, написал я, они, похоже, даже и с абсурдизмом не знакомы, а единственный теоретик театра, чье имя они слышали, – кто бы вы думали? – правильно, Станиславский.

И что удивительного, если я сравниваю театральное искусство в моей стране с упражнениями палачей, они превращают отрубание голов в искусство; вы просто обязаны сходить в один из этих театров, лучше всего в какой-нибудь из крупных, поддерживаемых государством, эти-то хуже всех, потому что они управляются совершенно мафиозными методами и коррумпированы от кассира до директора… тут я засомневался и добавил: впрочем, нет, лучше не ходите, еще заработаете пожизненную травму. И особенно не ходите в эти самые большие, самые престижные театры, что на содержании у государства, вы рискуете стать неврастеником до конца ваших дней, Бахманн, написал я и почувствовал облегчение и даже гордость, что не стал подвергать Бахманна вышеназванным испытаниям и спас от душевной травмы. Эти государственные учреждения, по моему мнению, следовало бы сровнять с землей, их вред для общества невозможно переоценить. Нигде, ни в одном театре Западного полушария, не разыгрывают такие скверные пьесы за деньги налогоплательщиков. Они, например, обряжают Гамлета в наряд панка в смехотворной попытке заинтересовать публику. А как можно ее заинтересовать, скажите мне, Бахманн, как можно заинтересовать публику, еще в утробе пораженную аутизмом? В вашей стране, Бахманн, их просто подняли бы на смех, закидали гнилыми помидорами, да их просто-напросто линчевали бы – подумайте, эти дилетанты имеют наглость брать деньги за ту неописуемую чушь, что они предлагают публике! А налогоплательщики в вашей стране, Бахманн, можете не сомневаться, налогоплательщики потребовали бы досрочных выборов. Определенно, Бахманн, эти театры следовало бы сровнять с землей, вместо того чтобы каждый год вбухивать миллионы для их поддержки, и всех выгнать – коррумпированное руководство, бездарных актеров, режиссеров, вернее пародию на режиссеров, выгнать всех; ничто меня не бесит так, как эти учреждения, Бахманн, написал я Бахманну, и если бы их разрушили еще при моей жизни, я мог бы умереть в мире с самим собой. Впрочем, у меня есть одно утешение, хотя и слабое: слава богу, я не драматург, а то ко всем прочим моим несчастьям прибавилось бы еще и это. Если бы я был драматургом, прибавил я, они наверняка подослали бы киллеров, они ни на секунду не смирились бы с моим существованием, они начали бы против меня круглосуточную кампанию. Благодарение Богу, Бахманн, что я даже не пытался писать пьесы, как бы мне ни хотелось хоть чуть-чуть ослабить тупую удавку реализма, хоть на минуту забыть про Станиславского, – они, я имею в виду культурную элиту моей страны, наверняка устроили бы самый настоящий погром, они закопали бы меня живьем за такую наглость. Они ненавидят меня, Бахманн, а я ненавижу их.

Я совершенно уверен, вы даже не можете представить себе страну с подобным духовным климатом, написал я, в противном случае вы бы сразу отказались от всего этого брошюрного проекта. А может быть, вы журналист, Бахманн? – предположил я. Это довольно банальная история, безработным журналистам нередко дают задание слепить ту или иную брошюрку безразлично о чем, только ради того, чтобы сделать немножко поприличнее статистику безработицы в этом постоянно страдающем от безработицы корпусе. Если вы журналист, Бахманн, если я только узнаю, что вы журналист, то на этом наше сотрудничество и закончится, написал я. Журналист для меня примерно то же, что антихрист для прихожан евангельской церкви, я берусь со всей убедительностью доказать, что журналисты – не что иное, как отбросы общества, особенно на моей так называемой родине, отбросы отбросов, нижайшие из низких, опивки дьявольского пойла. Совсем недавно, написал я Бахманну, я удостоился визита одного из этих так называемых журналистов с моих широт, вы даже представить себе не можете, Бахманн, что существуют такие типы, омерзительные с ног до головы, настолько омерзительные, что омерзительность в их характеристике скорее подлежащее, чем определение. Позвольте мне вкратце поведать вам об этом монстре, написал я. Он разыскал меня, когда я выступал на небольшом фестивале авторской песни на моей так называемой родине. Верный алчным привычкам журналистской нечисти, он получил бесплатный билет под предлогом того, что собирается взять у меня интервью, он получил также бесплатно диск с моими песнями и экземпляр моего последнего – последнего, по-видимому, и в окончательном смысле слова, – романа. Сразу после моего выступления он разыскал меня и с насквозь фальшивой улыбкой сказал, что собирается приехать ко мне в тот город, где я сейчас живу, в ваш и мой город, Бахманн, – ему, видите ли, пришла в голову идея сделать репортаж о том, как в нашем с вами городе сохраняется и поддерживается традиция шансона, и в этом репортаже, по его замыслу, мое творчество должно быть своего рода стержнем, осью, вокруг которой и будет крутиться его репортаж. Несмотря на инстинктивное отвращение к этому насквозь отталкивающему и к тому же дурно пахнущему типу, я согласился, правда с условием, что он сначала получит заказ на этот репортаж, чтобы зря не тратить время. И он, глядя мне в глаза, дал клятвенное обещание, что такой заказ будет; он был более всего похож на стервятника-трупоеда, он словно олицетворял собой всю совокупную мерзость журналистского корпуса моей страны, он подло ухмылялся, как бы давая мне понять, что оказывает мне большую честь, что нет ничего более почетного, чем получить возможность дать интервью этому жалкому выскочке. Через две недели он появился здесь, с магнитофоном и блокнотом. Должен сказать, что я оказал совершенно незаслуженное внимание этому двуногому животному, этому чудовищу, поскольку к интервью он был совершенно не готов – он манкировал важнейшей частью журналистской работы, а именно предварительными изысканиями, и мне пришлось рассказывать ему самые очевидные вещи о традиции шансона в этом городе, называть имена артистов и композиторов, назвать самые интересные кабаре… в общем, все, что он обязан был уже знать. Я потратил на этого выродка целых четыре часа, несмотря на то что был изрядно занят, я без особого желания согласился сфотографироваться на фоне какого-то убогого интерьера в моей квартире… я уже тогда понимал, что репортаж будет смехотворным, но что сделаешь – я дал согласие, карты, как говорится, были уже сданы. В конце интервью он вдруг начал, к моему искреннему удивлению, как-то странно юлить, говорить, что, по-видимому, все же основной стержень его репортажа буду составлять не я, а сам город, а я выступлю как комментатор, отвечая на вопросы о шансонной традиции. Я спокойно растолковал этому насквозь прогнившему ублюдку, что, когда я согласился на это интервью, чего я обычно не делаю, у меня было одно условие, что в этом интервью речь будет идти обо мне, о моем искусстве, а не о чьем-то еще, ведь это, по-моему, очевидно, сказал я ему. Потом, уже терзаемый подозрениями, я спросил его, в самом ли деле он получил заказ на это интервью газете, про которую шла речь. Ясное дело, уверил меня этот вонючий ублюдок, интервью уже продано, то, что я обещал, – я обещал, хотя теперь это будет не интервью с вами, как я планировал поначалу, вернее, не только с вами. Ну, хорошо, сказал я, только будьте добры, перед тем как сдавать текст в печать, пошлите мне его факсом, я имею в виду текст моего интервью, которое теперь уже, как я понимаю, вовсе и не мое интервью, но все же пошлите его мне, я хочу убедиться, что меня правильно цитируют. Разумеется, сказал он и ушел, выпив две чашки кофе, три рюмки граппы и съев мое мороженое. Через четыре недели, написал я Бахманну, так и не дождавшись факса от этого мерзавца, я унизился до того, что, беспокоясь, как бы этот откровенный дилетант неправильно меня не процитировал, позвонил ему сам и спросил, почему он не послал мне текст, как договорились. Я не послал вам текст, сказал он, потому что никакого репортажа не будет. Что вы имеете в виду? – спросил я, я же поставил условие, интервью должно быть заказано. Неужели вы думаете, спросил я, что у меня не нашлось бы более интересного занятия, чем сидеть с вами четыре часа? Я не думаю, что получил от этого разговора то, что хотел, сказал он. А меня это не интересует, сказал я. То, что вы рассказали мне о шансонных традициях в вашем городе, не соответствует истине, сказал он; я обошел все места, которые вы мне присоветовали, и не нашел ни одного интересного артиста. И что, я несу за это ответственность? – спросил я. Я читал и другие ваши интервью, сказал он, где вы касались традиций шансона в вашем городе, и у меня такое ощущение, что вы намеренно искажаете картину, просто-напросто привираете, я приехал в ваш город в надежде найти что-то интересное, но из этого ничего не вышло. Вы можете представить этот разговор, Бахманн? – написал я. Слышали вы когда-либо что-либо подобное? Это, оказывается, я виноват! Это я виноват, что потратил бесценное время этой невероятно важной персоны, и к тому же его разочаровал! Знаешь что, сказал я ему, я начинаю догадываться, какое ты дерьмо, у тебя вообще не было никакого заказа. Он начал утверждать обратное так горячо, что я сразу понял, что он лжет. Я назвал его брехуном, послал в жопу и повесил трубку.