Записки на запястье - Ольга Паволга

— Ну, тебе же всё равно они ненадолго. Работает везде:

— Дай мне поесть.

— Ну, тебе же всё равно ненадолго.

— Отдай мои деньги.

— Ну, тебе же всё равно ненадолго.

— Не убивай меня.

— Ну…

Игорь заявляет, что больше никогда ничего не купит в этом магазине рубашек.

— Что тебе эти рубашки сделали?

— Два года их покупаю, а они мне так ничего и не сделали!

С братом:

— Ты привезла мне подарочек?

— А что за праздник?

— Ты не знаешь, какой сегодня день! Ты все забыла!

— Именины, день свадьбы, мама, папа, день крещения, второй день рождения, что?

— Нет, сегодня день неожиданных подарочков брату!

Жалуюсь Ване, что моя собака порезала себе сразу две лапы и её очень жалко. Ваня, участливо:

— А как она порезала, готовила?

Видела в афише: «Балет „Тщетная предосторожность“». Все такое изящное, стремительно летящее, хрупкое, нежное, осторожное, но тщетное, обидно до слёз, тщетное.

Человеческая память устроена довольно грубо, не филигранно, она вроде ребёнка, высмотревшего один красивый камень, но сгребающего в горсть сразу несколько. Помимо главного события в архив попадает всё поле. И старик будет помнить не только первый поцелуй, но и цвет забора, и модную песню, и ценник на колбасу. После поездки к отцу я запомню синюю папку, на которой выведено как заклинание «А/О Раума Репола Пуутало». Рум за раум заходит, как всё запуутало.

Сейчас много луж, всё во всём отражается, всё удваивается, ходишь постоянной карточной дамой.

И море, когда совсем не волнуется, ближе к берегу перебирает волнами очень похоже на то, как пальцы собирают в гармошку детские колготки, чтобы надеть.

Название одной книги из стопки — «учимся лепить маленькие деревеньки».

Последнее восьмичасовое занятие английским в группе далось на удивление нетрудно. Работающий обогреватель звучал, как закипающий чайник, и все восемь часов казалось, что вот-вот закончим, все станут пить чай, будет отдых.

Перетяжка «Специальные цены на элитные поселки». То есть кто-то всё-таки научился лепить маленькие деревеньки.

Собираясь отменить в хистори фотошопа три десятка последних действий, ужасаюсь, что тогда, значит, мне придётся заново идти ставить чайник, опять обедать, звонить по делам.

В купе вагона ночью темнота такая абсолютная, что красный мигающий огонек телефона в сетке над головой кажется пролетающим высоко самолётом.

Из очереди мне видно только часть дисплея кассы и там мерцает:

Цена

на все

Целую жизнь со мной происходит один и тот же фокус — самое главное, важное может существовать, только если оно где-то на самой границе моего бокового зрения, слегка не в фокусе. А если пытаться рассмотреть, и заговорить о нём прямо и всерьёз — остаётся пустое место. И ты обязан занимать себя всяким мелким пёстрым барахлом, чтобы не обращать внимания, не убивать это главное, висящее над виском, как обозначение степени у числа. А это так же трудно, как не повернуть голову на свист.

Были с Ниной в гостях, хозяин хвалился:

— Я хорошо готовлю, я же химик.

Читаю автобиографическую книгу Стивена Фрая, всё довольно больное, несмотря на постоянную иронию; описывает, как долго не мог научиться плавать. Белые плотики для опоры пловцов сравнивает с небольшими надгробиями, которые наполовину виднеются из воды над каждым плывущим.

Когда вдруг случаются моменты неожиданного осознания — где ты, что ты, зачем это всё, то кажется, что вырастаешь внутри себя, наконец, из крошечного в полноценного, надеваешь свою оболочку как пальто, вдеваясь в свои же руки, как в рукава. Иногда хочется расстегнуть пару пуговиц, жарко.

Напросилась к Саше на радио. Ведущие завели журнал, куда после эфира записываются случившиеся за смену косяки: «Олег Скрипка по биологическим причинам не мог быть автором трека для „Семнадцати мгновений весны“».

Я давно знаю, что нет какой-то одной собаки. Есть идея собаки вообще. И в каждом конкретном псе она проявляется. Существует собака как форма существования. И уши этой формы обычно пахнут как большая радость.

С нарастанием холодов у меня постепенно формируется сознание полярника, любое действие представляется очень трудным, мысли бильярдным шаром мечутся от «холодно» до «это очень надолго», я жду вестей с большой тёплой земли, делаю пометки в журнале и скоро начну прислушиваться к рокоту вертолета.

В Челябинске в какой-то афише приглашали смотреть на «исполнительницу душевного стриптиза». Надо было поспорить с кем-нибудь, раздевалась бы она или читала бы свои дневники. И то и другое можно делать красиво, под музыку.

Прошу Вовку найти мне в интернете картинки каких-нибудь рисованных смешных вертолётов. Долго не отвечает:

— Вовка, три часа прошло, тебе там некогда что ли?

— Нет, их тут просто столько… Я понял, у нас потому такая жизнь, что люди всё это время создавали смешные вертолёты!

Возраст, собственно, хорош тем, что ты начинаешь потихоньку сам себя объезжать, как норовистую кобылу. Свой дурной характер, эти сопли, слезы, капризы, взвизгивания и сжатые кулачки, когда тебе что-то не дают, в принципе, можно как-то выдерживать, как обрушившийся на корабль шторм. Кругом, то есть, небо цвета баклажана, молнии в небе, как нервы в учебнике анатомии, ветрище завывает, волны хлещут, корабль вот-вот разобьётся о скалы, а ты гордый стоишь насмерть и, стиснув зубы, держишь штурвал. И ведёшь себя делом заниматься, чтоб не растрачивать зря такую мощь и стихию. И на носу красиво поблескивает название корабля, золотом переливается «Сублимация».

С некоторыми людьми встречаться не хочется из жадности. Потому что ты с ними, как недозажжённая газовая конфорка, один лепесток полыхает, а остальной газ — попусту.

Есть всё-таки в устройстве жизни какая-то извилина, которая по красивой кривой сводит на «нет» все усилия человека получать удовольствие и радость. Что бы ты ни делал, тебе бывает хорошо очень недолго. А если ты старше двенадцати лет, то и эти моменты портишь тем, что думаешь, почему тебе хорошо, как скоро это кончится и что тебе за это будет. Жизнь, как персиковый детский шампунь — «Shauma Kids содержит безвредное горькое вещество, которое помешает детям пить шампунь». Но сначала, понятно, сделано всё, чтоб этот шампунь пить хотелось.

Учительница английского к концу восьмого часа занятий тоже иногда устаёт.

Пытается сказать «мало не покажется»:

— И я тебе говорю, что мама тебе не покажется.

Периодически мне хочется чистить фотошопом лишние звуки в чьей-нибудь живой музыкальной записи.

Если смотреть по сторонам, то человеческие отношения сейчас по большей части напоминают мне те самые архивные кадры хроники про первые попытки самолётов полететь. Вот уже и побежал, вот уже и замахал, вот уже и оттолкнулся, а потом бах, клац, твою мать, опять двадцать пять за рыбу деньги.

Как в том диалоге с Бродским:

— Вы должны набраться немножко терпения.

— Да? Я, по-моему, могу его уже выделять.

Стала завидовать псу — он, сонный, умеет радоваться мне одним хвостом, не меняя грустной морды, не шевеля расслабленными лапами, не напрягая тёплого живота. Почему я, со своей сложной нервной организацией, обязана включаться в процесс целиком? Я могу сразу испытывать очень много разных эмоций, а лицо у меня одно и все смотрят именно туда.

Хорошие поэты, как гирлянды — при свете им гореть бессмысленно, они полыхают, когда темень и в целом хреново.

По радио рассказывали, что в Англии растёт спрос на барабаны, уточняя: «теперь там наблюдается барабанный бум».

Утро дня рождения, за окном небо ровного серого цвета, и всё без объёма, как эскиз, черновик. Брат поздравляет, говорит, что сотворил в этот день для меня много солнца с сильным нажимом на цветной карандаш, потом, видимо, выглянув в окно, добавляет:

— И сейчас перед нами предтеча всего этого хозяйства!

На уроках английского нам не объясняли раньше времени часть правил, говоря «пока на веру» и я быстро привыкла. Курсы кончились, правил мне никто не объяснил, в голове часть слов и выражений осталась лежать без всякой основы, паря в воздухе. Их я помню, понятно, лучше всего, потому что они лежат и ждут, что скоро всё объяснят. Ведут себя как всё временное, прорастая насовсем.

Фотолабовский конверт с пометками для печати про размер, бумагу и качество снимков очень успокаивает. Долго потом в голове крутится, что и правда ведь «всё подряд», «все хорошие».