Миндаль - Неджма

Все это положило конец моей учебе: у нотариуса Хмеда текли слюнки от нетерпения.

Ему досталась только шкурка, а мякоть сохранилась для рта и фаллоса Дрисса.

Бежать. Порвать с Дриссом. Забыть о желании. Отречься от наслаждения. Смириться со страхом. Взглянуть ему в глаза. Две фаянсовые собачки. Страх любить. Страх возбуждаться. Блевать и страдать от ревности. От ненависти. Не признаться даже себе, что способна последовать за Дриссом в любых его капризах. Не ходить вокруг да около горшка как кошка, — из боязни туда свалиться. Я задыхалась и отказывалась подойти к телефону, когда звонил мой любовник.

Наконец он выследил меня, силой посадил в свою черную «DS» и увез ужинать в ресторане с видом на порт. Я не притронулась к султанке и креветкам. Он методично напивался пивом.

— Либо эти женщины, либо я!

— И ты, и они, это не обсуждается.

— Я не твоя вещь и не твоя служанка. Я не для того бежала из Имчука, чтобы ты вытирал об меня ноги!

— Ты бежала из Имчука, потому что тебе стало там тесно. Потому что тебе не хватало меня и ты меня хотела.

— Я искала не тебя.

— Нет, как раз меня! Меня и только меня. Со всеми моими недостатками, с моим членом, кривым при эрекции.

— Я тебя больше не люблю.

— Совсем не это говорит твое лоно, когда я в него вхожу.

— Оно врет.

— Естество не умеет лгать.

Я испуганно оглядывалась, боясь, как бы какой-нибудь официант не услышал, о чем говорит Дрисс. К счастью, мы сидели под перголой одни: других клиентов отпугнула прохлада морского воздуха, и они не стали выходить на террасу.

— Вернешься ко мне сегодня вечером.

— Нет.

— Не заставляй меня кричать.

— Не заставляй меня смотреть, как ты занимаешься любовью с этими двумя шлюхами.

— Я занимаюсь любовью только с тобой!

— Ты надо мной издеваешься!

— Ты ничего не понимаешь. Просто не понимаешь!

— Чего ты хочешь! Я всего-навсего крестьянка, а ты слишком заумный феодал!

— Тебя именно это смущает!

— Меня смущает то, что ты меня не уважаешь!

Он начал орать. Я вскочила, чтобы уйти. Он перехватил меня по дороге. Я села в машину, не говоря ни слова, подавленная. Он гнал так, словно спешил в могилу. Шлагбаум начал опускаться, послышался пронзительный гудок поезда справа. Он вогнал в пол педаль газа, вопя «Сейчас!» По глазам полоснул ослепительный свет фар. Я заорала:

— Нет! Нет, Дрисс! Не делай этого!

Мы снесли шлагбаум, и «DS» проскочил по рельсам за десять секунд до появления поезда. Дрисс вывернул руль, и машина скатилась в кювет, в двух метрах от лагуны. Провода высокого напряжения угрожающе краснели у нас над головой. С тех пор я знаю, как выглядит Апокалипсис.

Я не заплакала.

Не двинулась.

Уронив голову на руль, Дрисс громко дышал и всхлипывал.

Прошла вечность.

Я открыла дверцу. Я начала царапать себе лицо от висков до подбородка — я видела, что так делают женщины моего племени, когда горе их разрывает сердце небес.

С каждой раной мои причитания становились громче:

— За твоих шлюх. За мой стыд. За мою погибель. За то, что узнала тебя. За то, что полюбила тебя. За Танжер. За разврат. За сплетни. За все.

— Умоляю, прекрати. Говорю тебе, хватит! Ты себя изуродуешь!

Кровь стекала по моим предплечьям до самых локтей.

— Отвези меня к тете Сельме, — велела я ему, обессилев.

Он обтер мне лицо и руки полой рубашки, доехал до ближайшего медпункта, вышел оттуда с пузырьками и бинтами. Я заснула в его объятьях, со щеками, испачканными йодом и мазью.

Я не выходила из его дома неделю — я была его ребенком, его бабушкой и его вагиной. Каждый раз, оседлав его, я видела его сердце, небо, где летали кометы со снежно-белыми хвостами, пылающие в центре, словно дракон. Дрисс бредил, содрогаясь от моих укусов, обливаясь потом: «Твои губы! Твои губы, Бадра! Твои губы меня погубили!»

Под утро, когда необратимое мое одиночество покрылось солью и спермой, я сказала ему:

— Теперь я могу смотреть, как ты будешь трахать своих шлюх: я не заплачу.

Мы явились к лесбиянкам, словно две сиамские кошки, мяукающие от притворного голода. Наджат открыла нам дверь в пеньюаре. В воздухе пахло «Шанелью № 5» и женским оргазмом. Салуа была в гостиной, белая и голая, ее трусики валялись на виду на ручке кресла.

Она взглянула на меня насмешливо, с легким презрением.

— Нам тоже случается запираться на три дня подряд, чтобы оттянуться по полной. Но, как видишь, мы не замыкаемся между собой! Мы всегда принимаем Дрисса с раздвинутыми ногами. Вина или шампанского?

— Воды, — ответила я.

Наджат налила Дриссу виски и поставила передо мной графин воды, бокал и блюдо с фруктами.

Салуа натянула трусики, накинула шелковый халат. Она зажгла сигаретку, отпила красного вина из бокала и села слева от меня, между мной и Дриссом.

— Бадра, ты красавица, но дурочка! Ты такая дура, что сама от этого страдаешь. Ты думаешь, что никто, кроме тебя, на свете не любит. Но ты хоть умеешь любить?

— Что я умею, а что нет — тебя не касается.

— Само собой. Но признай, что у других могут быть такие же чувства, как у тебя, хоть они и ведут себя по-другому.

— Я не хочу поступать как другие.

— Ты думаешь, раз мы с Наджат трахаемся — мы грязные животные и шлюхи. Если ты шлюха — это не значит, что ты не любишь свое ремесло. Что ты просто не любишь. Я вот люблю мужчин. А Наджат научилась их принимать. И раз я люблю ее, заниматься любовью с ней мне приятнее, чем лечь под самого Фарида эль-Атраха.

Она снова стала мне противна, несмотря на все мои благие намерения.

— Я знаю, что ты здесь из-за Дрисса.

Она попала в точку и сама поняла это по молчанию единственного присутствующего здесь мужчины и моим сжатым челюстям. Наджат, насвистывая, орудовала пилочкой для ногтей.

— Я, как вино, Бадра! Рано или поздно ты придешь ко мне, только чтобы узнать, что во мне находит твой мужчина.

Салуа прижалась ко мне. «Не трогай меня», — сказала я ей. Дрисс встал и принялся обозревать Танжер сквозь занавески. Приподнявшись наполовину, она легко прижала меня к дивану своим весом. Поворот бедер — и мой холмик застонал под широкими, точными движениями. Воспоминание о Хадзиме кратко вспыхнуло под закрытыми веками, словно уголь. Мое сердце билось так, словно хотело вырваться из груди. Я не ожидала этого. С ужасом я почувствовала, как отвечает ей мое лоно. Мой холмик пульсировал, прижавшись к холмику Салуа, обезумев от желания. Не понимая, что со мной происходит, я ощутила, как ее средний палец погружается в меня. Левой рукой в тяжелых кольцах она зажала мне рот, заглушая протест. В течение минуты я терпела обжигающее изнасилование ее длинного, завоевывающего пальца в моем зияющем мокром влагалище. Я уже не была девственницей, но дрожала от того же гнева и того же стыда. На мгновение я увидела, как Дрисс склонился над Наджат. Его гульфик красноречиво вздулся. Второй мой мужчина покинул меня. И он тоже бросил меня на насилие, на этот раз незнакомым, нелюбящим рукам.

— Отпусти мою любовницу, Дрисс, — воскликнула наконец Салуа, показывая мокрый палец, который только что вынула из моего тела, — Тебя вот кто хочет. Я не дура, чтобы поверить, что она потекла из-за меня. Давай трахни ее, и покончим с этим. А то, клянусь головой Дада, я и сама ее оприходую тут же на твоих глазах. Клитор у меня встал, а ее дырка сосет меня под трусиками, как младенец молоко. Да, дорогой, нескучно тебе ее пахать, — провозгласила она, сладко и сардонически вылизывая свой средний палец-насильник.

Из расстегнувшегося гульфика Дрисса показался раскаленный докрасна уголь. На массивной головке выступила капля. В тысячный раз я машинально подумала, что таххар вырезал ему красивый член. Он встал, царственный, передо мной, и я, как пристыженная сука, взяла его губами. Это Дрисс научил меня правильно сосать. Я намокла так, что забыла о Судном дне. Я текла и взывала к Аллаху: «Умоляю, не смотри! Умоляю, прости меня! Умоляю, не запрещай мне попирать ногами Царство Твое и молиться там снова! Умоляю, освободи меня от Дрисса! Умоляю, скажи, что Ты мой Единый Бог, который никогда меня не покинет! Умоляю, Господи, выведи меня из преисподней!»

Слева от меня Наджат, вопя, кусала святотатственный палец хохочущей любовницы.

— Не ее! Не женщину! — кричала Наджат.

Истерику поруганной подруги успокоила звучная пощечина. На вкус Дрисс был, как соль, а член его был бархатным. Я гладила, опьянев от любви, маленькие твердые яйца, сжавшиеся в очевидной судороге любви. Он не говорил ни слова, только смотрел, как сжимаются мои губы, и как слюна течет вдоль его стержня. Против молитвы я поняла, что Аллах видит меня и проклинает глупое страдание, которое умеют причинять друг другу лишь люди. Я поняла, как Он проклинает тех, кто насилует детей, как лишает шайтана своего благоволения, клянется ему, что победит его, уничтожит, заставит когда-нибудь явиться перед сотворенным миром, чтобы воздать прощение за то, что подобное могло существовать, а затем прикует его в аду, чтобы зло не могло ни плакать, ни смеяться.