Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - Франсина-Доминик Лиштенан

Новый наследник

Елизавета объявила, что не выйдет замуж, и назначила своим наследником «дражайшего племянника» Карла-Петера-Ульриха Голштейн-Готторпского, внука Петра Великого. Привязанность императрицы к Голштинии, восходящая к тем временам, когда Елизавета была помолвлена с епископом Любским, произвела большое впечатление на наблюдателей; благодаря бабушке по отцовской линии новый цесаревич имел права па шведский престол[65], отчего могло произойти либо слияние двух держав, либо очередная война за наследство. Новый наследник пользовался поддержкой служилого дворянства, в котором большую часть составляли военные, сторонники завоевательной политики, и это вызывало величайшую тревогу в Версале, который по-прежнему хранил верность своим скандинавским союзам. Напротив, старинная знать восприняла назначение Карла-Петера настороженно из-за его протестантского вероисповедания. Впрочем, сразу же по приезде в России юный принц в самой пышной и торжественной обстановке принял православие. Отныне и наследник вместе со своей тетушкой-императрицей служил воплощением истинной России.

Таким образом, если горизонтальная ось русского двора была чрезвычайно разветвленной, вертикальная отличалась крайней непрочностью, ибо единственным законным основанием, на котором она зиждилась, был «Тестамепт» Екатерины I, заново введенный в действие ее дочерью. Существовал и другой наследник престола (также законный — но уже по завещанию Анны Ивановны) — малолетний Иван Антонович, росший в далеких Холмогорах; память об этом живом призраке будоражила умы бунтовщиков, и Елизавета жила в постоянном страхе государственного переворота в пользу Ивана VI. В реальности оба претендента на трон Романовых, и Петр, и Иван, были германскими принцами, родственниками Габсбургов и Гогенцоллернов; этим обстоятельством во многом объясняется повышенное внимание, которое питали к русскому наследству европейские царедворцы и дипломаты. Хотя Ла Шетарди и перехватил инициативу, Германия также не утратила своих позиций в Петербурге; у немцев имелись некоторые основания полагать, что будущее принадлежит им.

Глава шестая.

ШПИОНОМАНИЯ И ПРЕДАТЕЛЬСТВА

Фридрих пристально следил за всеми событиями, происходившими при русском дворе, знал всех особ, игравших сколько-нибудь важную роль при каждом из последовательно сменявшихся режимов. Верный своему принципу: «У государей нет родственника ближе Государства, чьи интересы они обязаны ставить выше интересов крови»{209}, прусский король нисколько не тревожился о прискорбной участи своего Брауншвейгского кузена; он ограничился тем, что высказал в письме к Мардефельду приличествующие случаю соболезнования. В Версале Людовик XV и его министры не могли скрыть некоторого замешательства: если исходить из салического закона и права первородства, пребывание Елизаветы на престоле казалось не вполне легитимным, а будучи «обыкновенной женщиной», она, разумеется, не имела и права назначать себе наследника, отдавать Петру предпочтение перед Иваном; оба принца, хотя бы благодаря своему полу, имели больше оснований претендовать на престол, но именно поэтому таили в себе больше угроз для стабильности государственной власти. Не слишком хорошо разбираясь в русских делах, версальские политики предоставили развязывать северный узел «специалисту», маркизу де Ла Шетарди: платить за это впоследствии пришлось Швеции. Фридрих также в течение нескольких недель сомневался в победе Елизаветы в войне со шведами, он опасался нового переворота при участии гвардии и очередных перемен во внешней политике России. Личность государыни, ее родовитость и происхождение интересовали прусского короля очень мало, зато в его письмах постоянно повторяется мысль о необходимости поддерживать уже заключенные межгосударственные союзы, а для этого — избегать переворотов[66].

С весны 1742 года придворная жизнь вошла в обычную колею; императрица любила проводить время в обществе иностранных посланников за игрой в квинтич; француз Ла Шетарди, англичанин Вейч, австриец Ботта и пруссак Мардефельд увивались около Елизаветы, отдавая должное ее изяществу и любезности. Встречались они и в доме канцлера Черкасского. У всех на устах был суд над «немцами», которых вначале приговорили к смерти, а потом, благодаря личному заступничеству Елизаветы, помиловали и сослали в Сибирь; немецкая партия, казалось, была обезглавлена, а австрийская, за которой императрица наблюдала пристально и недоверчиво, имела все основания не проявлять активности{210}. Главенствующую роль играли французы; как не без раздражения замечал Мардефельд, «с французским посланником обсуждались дела как важные, так и пустяковые»{211}. Фридрих, в душе которого радость боролась с недоверчивостью, подозревал, что долго все это не продлится{212}. Привязанность к Франции проистекала из личной склонности императрицы к Ла Шетарди, которого злые языки называли ее любовником. Елизавета помнила о том, что обязана французу удачным завершением переворота, помнила о его разумных советах и о непомерных суммах, потраченных им на «покупку» гвардии. Но могла ли она забыть о том, что некогда в Версале предпочли ей польскую принцессу? Помнила она и о том, что именно Франция спровоцировала русско-шведскую войну ради того, чтобы положить конец засилью немцев в России. Два года спустя эта война продолжалась, как и прежде, русские и шведы вырывали друг у друга клочки территории, маркиз же Ла Шетарди показал себя очень скверным посредником. На переговорах в Або Швеция, пользуясь поддержкой Францией, выдвигала «чересчур большие требования»: Елизавета рисковала потерять Карелию. Раздосадованная, императрица пожелала вести переговоры напрямую. Брюммер, Лесток и Трубецкой решили воспользоваться случаем, чтобы показать себя и оттеснить клан Бестужева. Однако французскому посланнику, идейному вдохновителю этой группы, было предписано покинуть Россию{213}. Место освободилось, и претендовавшие на него царедворцы засуетились еще сильнее, чем прежде.

В эти смутные времена двор жил интригами и слухами. Прусскому посланнику пришлось отказаться от некоторых предубеждений и принять новые правила поведения, без соблюдения которых выжить в русской столице, при дворе женщины, окруженной царедворцами, фаворитами, любовниками, было невозможно… Секрет правильного поведения заключался в использовании определенной риторики: ни в коем случае не оправдываться, опровергать сплетни с помощью малозначащих, брошенных походя фраз, развеивать страхи и недоверчивость лестью и комплиментами, отвечать на подозрения подобострастием{214}. Тяжелая обязанность для прусского посланника — человека непосредственного, горячего; однако король безоговорочно одобрил эти правила игры. Ничего не утверждая прямо, а только лишь намекая, посланник должен был уверить членов нового кабинета и, в особенности, герцога Голштинского в том, что они могут рассчитывать Fia поддержку со стороны короля Пруссии. Через посредство своего посланника Фридрих решил вручить дочери Петра I орден Черного орла — превосходный способ покорить тщеславную Елизавету. Вручение ордена превратилось в празднество в честь прусского короля и стало одной из самых пышных церемоний 1743 года. В полдень Мардефельд в сопровождении подполковника Граппа и секретаря посольства Варендорфа направился в Зимний дворец. Там он нашел императрицу в окружении не только министров, но и всех придворных сановников. Мардефельд передал Елизавете письмо от своего государя, произнес приличествующие случаю комплименты, а тем временем императрица завладела орденской лентой и тут же сама надела ее на себя; напротив, прикрепить звезду она предпочла в одиночестве и для этого удалилась в соседнюю комнату. Казалось, Пруссия сделала решающий шаг для того, чтобы завоевать то абсолютное расположение и доверие императрицы, каким прежде пользовалась Франция, что же касается Австрии, то создавалось впечатление, что ее окончательно вывели из игры. На торжественном обеде Мардефельд, сидевший по левую руку от императрицы, произносил тосты и осыпал государыню комплиментами. При этом он зорко наблюдал за присутствовавшими министрами и царедворцами, пытаясь определить место каждого из них в придворной иерархии; принц Гессен-Гомбургский сидел по правую руку от императрицы, за ним помещался обер-церемониймейстер Санти, фельдмаршалы и иностранные посланники. Тут же находился и Воронцов, меж тем как его врагу Бестужеву пришлось удовольствоваться местом рядом с обер-гофмейстериной княгиней Голицыной и многочисленными статс-дамами. Там же сидел и Грапп. День окончился посещением французского театра, причем Елизавета до вечера не снимала новую награду.{215} Мардефельда засыпали подарками: Елизавета не поскупилась и употребила на это целых три тысячи рублей{216}. В эту пору, весной 1743 года, Россия и Пруссия наслаждались идиллическими, безоблачными отношениями. Мардефельд получил возможность заняться вещами менее существенными, чем внешняя политика: так, он выслал в Потсдам меха, семечки дыни и черную икру — король от всего этого пришел в восторг. Увы, затишье оказалось непродолжительным: из Вены в Петербург уже были отправлены бочонки токая — любимого напитка императрицы, призванные «подсластить лесть»{217} …