Полк прорыва - Владимир Осинин

— Разрешите мне…

Когда бой закончился, я увидел, что из четырех орудий уцелело только одно, головное, и перед ним метрах в сорока горела «пантера». Какая-то вся изящная, гладко отточенная, будто ее готовили для декорации, а не для войны. Но почему тогда офицер проклинал «тигров»? Я увидел и их, только им не удалось приблизиться, дымились на опушке. Остальные, видимо, ушли.

Рядом со мной черной тенью встала женщина. Это была сестра, которая сопровождала нас.

— Ложитесь на носилки… Осторожно.

В полусне догадываюсь, что опять едем. Деловито тарахтит и тарахтит санитарка. Наверное, мы уже немало отмахали от передовой, потому что солнце стало ниже, скоро скроется за кромкой леса.

Теперь в кузове раненых еще больше. И на том месте, где лежал рядом со мной капитан-разведчик, кто-то другой. Тоже офицер, только артиллерист. Наверное, тот самый, что командовал орудиями. Я присмотрелся к нему — это был мой учитель, Семен Власович. Но сейчас он не походил на Робинзона — щеки ввалились, лоб угловато выпирал, широкий и бледный, на губах запеклась кровь.

Жив он или нет, я понять не мог и не решился позвать его, заговорить. Лежал он тихо, без единого стона. И вовсе не походил на себя. Если бы мы тогда с ним не встретились в блиндаже, я бы здесь не узнал его.

Машина въезжала во двор большого особняка. Подкатила к парадному крыльцу одноэтажного кирпичного здания с колоннами.

Жарко и холодно. Раны горели. И страшно подумать, что их сейчас кто-то начнет бередить и придется лежать на операционном столе, сжав зубы. Я опять слышал хрип в своей груди.

Первым вынесли учителя. Понесли не в подъезд, а куда-то за угол, наверное в морг.

У меня не было сил разрыдаться. Отвернулся к пыльной железной стенке кузова. Я хотел убедить себя, что это был бред.

В госпитале я попросил у соседа по койке газету и прочитал сводку Совинформбюро. Сообщалось о выходе наших войск к границам Восточной Пруссии. У меня учащенно забилось сердце. Перечислялись отличившиеся части, в том числе и наша. Названа была лишь фамилия гвардии подполковника Глотюка.

ЭПИЛОГ

Я несколько раз писал в свой полк, но никто из старых знакомых не отозвался, а из штаба ответили, что Марина выбыла: тяжело ранена.

После госпиталя меня направили в другое соединение, тоже гвардейское, и я оказался под Варшавой. Получил танковую роту, с ней и закончил войну. На берегах Эльбы.

Перегорело все, переболело и пошло своим чередом. Однополчане представлялись мне только живыми. А вот Васю Кувшинова видел всегда мертвым. В самом конце войны умерла и его мать.

Думал, что в Москве на Параде Победы случайно встречу кого-нибудь. Всматривался в лица танкистов — увы!

В те дни каждый кого-то искал. Когда мы проходили строем по Красной площади, в блеске своих наград, горевшие, но не сгоревшие, истекавшие кровью, но выжившие, море глаз окружало наши колонны.

Нам бросали цветы. Луговые и сирень. Даже розы, привезенные с юга. Один из букетов белой сирени упал мне прямо на грудь. Будто знали, что я люблю ее с детства. К веточке была прикручена записка. Номер телефона и адрес. Почерк показался мне знакомым. И я после парада сразу же побежал к телефонной будке. Знакомое что-то почудилось и в голосе.

— Марина?

Но девушка назвала себя Татьяной.

Много лет спустя я поехал по путевке на Кавказ. Зимой. Летом врачи не разрешали.

Впервые оказался в этих южных местах, о которых имел представление из сочинений Лермонтова.

Поезд зашел в тупик. Раннее утро. Темно еще, снег с дождем, ветер. Пассажиры выходят из вагонов, поднимают воротники, сутулятся. Казалось, завезли в какой-то котлован, где всегда будет непогода.

Курортников окликают, отводят в сторону, сажают в автобусы и развозят по санаториям. Меня отвезли тоже, поместили в «холостяцкую комнату» на первом этаже. Койка моя еще занята, освободится только после обеда. Я поставил чемодан и вышел на улицу.

Начало светать. Ледяной ветер кувырком скатывался сверху, с белых заснеженных холмов. Конец февраля, другой погоды нечего и ждать в такую пору. А я считал, что здесь всегда солнечно и цветенье.

Иду наугад в гору вдоль дощатого забора, поднимаюсь все выше и выше. Ничего не видать: снег повалил хлопьями. Я хотел уже повернуть назад, но вдруг снежный заряд рассеялся и стало прозрачно. Внизу чернел городок, как какое-нибудь кочевье. Домики почти все одинаковые, одноэтажные и с большими верандами, солнце полыхает голубоватым светом на окнах.

Черные дрозды сидят на заснеженных ветках, словно кляксы. Они, наверное, сидели здесь и во время снежного бурана. Их прикрывают от ветра огромные камни, которые стоят у перекидного мостика.

На камнях пестрят надписи — фамилии и даты, будто на обелисках. Все они написаны масляными красками — черной, красной, синей. С собой люди их привозят, что ли? Все фамилии незнакомые, ничего мне не говорящие.

Небо опять потемнело, я постоял немного на мостике и пошел назад. В моей комнате оказался только один из отдыхающих, человек с обгорелым, иссеченным шрамами лицом. Он был в пальто и шапке, стоял и смотрел куда-то выше окна в одну точку. Глаза не мигали. Я поздоровался.

— Добрый день, — ответил он хрипловатым голосом, продолжая стоять и не отрывая взгляда от своей точки.

— Я новый жилец.

— Я догадался. Займете мою койку.

— А вы уже уезжаете?

— Нет, нам с женой дают отдельную комнату выше этажом.

Голос его мне показался знакомым. Но мало ли где за годы службы могла быть какая-то встреча! Почему это он все время смотрит в одну точку? Стоит как в почетном карауле. Я спросил, откуда он приехал.

— Из Ленинграда.

В дверь постучали, он извинился и вышел, опираясь на палку и волоча протез.

После завтрака я направился побродить по окрестным местам.

Было удивительно тихо и солнечно. Столько света! До боли в глазах. Снег полыхал на холмах белым пламенем. Он был неестественной белизны. И небо необычной синевы. Такое бывает только на картинах художников, которые могут представить себе любые краски.

По дорожкам — они именуются здесь тропами и все под номерами — поднимаются в гору люди, группами и поодиночке. Поднимаюсь и я. Все идут медленно, а я почти бегу. Не отвык от своего столичного ритма. Всех обгоняю. Поднимаюсь к какому-то «Храму воздуха» и «Красному солнышку». Про них только и говорят.

Иду по просторному каменистому плато. На скамейках сидят люди, подставив лицо солнцу. Лица кажутся розовыми. Видимо, и воздух здесь розовый. Отсюда виден весь город, как с птичьего полета. Дома будто перекошенные, наклонены в одну сторону.

— Вот это и есть «Храм воздуха», — поясняет какой-то военный своей даме, которая, видимо, как и я, приехала сюда впервые. Он показывает на скучное серое здание. На нем огромные буквы: «Ресторан «Храм воздуха».

Я почувствовал себя ребенком, которого обманули: обещали показать красивую игрушку, а показали обычную матрешку.

Молодые сосенки словно игрушечные. Они прижимают тропу к самой скале. И тропа раздваивается: одна ведет вверх, к «Каменным орлам», а другая вниз, по склону, чтобы потом тоже потянуться вверх, к «Малому седлу».

Все устремились по верхней: она короче. И только кто-то один стоял на нижней и, опираясь на палку, смотрел вверх, на «Каменных орлов», которые сидели на утесе все пятеро, рядом, и озирали долину, пустынную и рыжую, как шкура овцы.

Это был тот самый человек, койку которого я занял в палате. Я хотел заговорить с ним, но он отвлеченно смотрел вдаль, в какую-то точку на небе. Я прошел мимо.

На скале, выше «Каменных орлов», стояла женщина в белой меховой шубке и махала ему рукой. Солнце било ей в лицо, она сильно щурилась, радостно улыбаясь. Лицо ее было озарено солнцем и теми белыми всполохами сверкающих снегов, которые делали этот мир похожим на сказку.

Рыжие, почти черные скалы — и женщина в белом.

Я поравнялся с ней, хотел что-то сказать, но подумал, как это будет глупо, и прошел дальше.

Поужинав, все заторопились к телевизору: передавали хоккей, а меня потянуло в постель. После городской копоти грудь продышалась, на душе было легко. Лежу, читаю книгу. Вернулся еще один наш жилец, моряк, капитан первого ранга в запасе, раздевается, аккуратно вешает на стул пиджак и брюки, долго чистит ботинки. Тяжело дышит, у него животик. Мне его охарактеризовали как храпуна. Во время войны он командовал батальоном морской пехоты, которая высаживалась под Феодосией. Почти все погибли.

— Разговаривал сегодня с Николаевым, — вздохнул он. — Опять дождь!

— А в Москве тридцать градусов мороза.

— Не известно, что лучше.

Я рассказываю ему о своем походе к «Каменным орлам».

— Там оказался и тот товарищ, который жил до меня с вами.