Черные ножи - Игорь Александрович Шенгальц

Он настолько растрогался, что мне даже стало неудобно. А Леха, о котором в тексте не было упомянуто ни словом, надулся от гордости.

И люди, смотревшие на наш стол со своих мест, внезапно поднялись на ноги и тоже взяли в руки стаканы с чаем и компотом, поднимая этот импровизированный тост в мою честь.

Я встал и нелепо раскланялся на все четыре стороны. Мне было дико неудобно.

Потом, когда все вокруг успокоилось, и мы вернулись к еде, Михалыч негромко сказал:

— Да, вот еще что. С утра к девяти часам дуй в бывшую школу №48 по Спартака. Знаешь, где находится?

Я кивнул, это было недалеко от завода.

— Там на первом этаже сейчас располагается челябинский обком. Оттуда позвонили в заводоуправление и попросили тебя явиться. Ну как попросили… приказали! Отгул на первую половину дня я уже подписал.

Всесоюзная слава не проходила даром. Кажется, на меня обратили внимание люди, облеченные властью. Это плохо, я предпочел бы держаться в тени. Но выбора не было, все решили за меня. Я лишь уточнил у бригадира:

— А Леша со мной?

— Его туда не звали, — хмыкнул Михалыч, — так что твой друг, как штык, обязан быть в цеху к началу смены!

Алексей, прекрасно слышавший этот диалог, лишь тяжко вздохнул, выражая этим всю бесконечную несправедливость нашего мира. Но я ничем помочь ему не мог.

Подумав немного, я негромко поинтересовался у своего друга:

— Слышь, Лех, а у тебя остался школьный костюм и галстук?

Глава 8

Костюм нашелся. Ну как костюм, бывшая Лехина форма школы ФЗО: брюки из темно-синей шерстяной ткани, хлопчатобумажная гимнастерка, застегнутая под самое горло, ремень с бляхой, ватная куртка, шинель из грубошерстного сукна, да суконная фуражка с фибровым козырьком. Брюки были коротковаты, гимнастерка узковата и жала в груди, от шинели я решил отказаться в пользу своего пальто, которое было чуток просторнее, хотя я из него давно вырос, а фуражку отложил в сторону — все же я не учащийся ФЗО, и нацепил для сугрева кофту поверх гимнастерки и теплую шапку на голову.

В таком виде, бодрой походкой, без четверти девять утра я явился к зданию школы, построенной в стиле конструктивизма из стекла и бетона лет десять назад. Над выпирающим вперед кубическим входом блестели на солнце большие окна, за которыми располагался актовый зал. На верхней террасе стояли несколько человек и курили. Сам я не знал, но Петр Михайлович рассказал вчера, что школу временно перенесли в другое место, а сейчас в здании разместились эвакуированные семьи из Ленинграда, Днепропетровска, Харькова и других городов — им выделили третий этаж. На втором этаже устроили госпиталь для тяжелораненых, а первый целиком отдали под административные помещения — тут то и находились обкомовские кабинеты по соседству с кабинетами врачей и медсестер.

У входа стояла группа раненых: один на костылях, второй — с ужасно обожженным лицом, перебинтованным так, что оставались видны только блестящие глаза, часть засохшей корки, покрывавшей лицо, и пересохшие губы, и третий — самый здоровый на вид, с подвязанной к шее рукой. Раненые курили и негромко разговаривали о чем-то своем. Мое появление их нисколько не заинтересовало. Я на всякий случай поздоровался и зашел в школу.

На нижнем этаже царила рабочая суета. Люди в белых халатах сновали туда-сюда, другие носили обычные костюмы и галстуки. Мужчины стриглись достаточно коротко, но при этом сбоку оставляли небольшой объем и зачесывали волосы назад. Усы почти никто не носил, бородатых я вообще не встречал. А вообще все люди производили на меня странное впечатление — они были другими, не такими, как в моем времени, и даже не такими, как в моем детстве. Я подметил это еще в самый первый день, только лишь выйдя на улицу, а после попав на завод. Сложно объяснить словами, в чем заключается основное отличие. Может, в глазах, в которых чувствовалась затаенная грусть и усталость. Может в движениях — уверенных и надежных. Или в лицах — простых, но словно светящихся внутренней красотой.

По лестнице спустилась женщина, за которой семенили двое детишек — видно, беженцы, расселенные на третьем этаже. Я вежливо распахнул перед ними дверь. Женщина смущенно улыбнулась и кивком поблагодарила меня за помощь.

Никакой охраны в здании не имелось, так что и спросить, где именно находится нужный кабинет, было не у кого.

— Простите! — попытался я обратиться к стремительно пробегавшей мимо девушке с тугой луковкой волос, стянутых на затылке, и стопкой документов в руках, но она даже не повернула голову в мою сторону, исчезнув, словно тень отца Гамлета.

— Извините! — вторая попытка была более удачная. Высокий мужчина в белом врачебном халате вопросительно взглянул на меня. — Я ищу представителей обкома!

— Дальше по коридору, — коротко махнул рукой врач, и отправился по своим делам.

Ладно, общее направление поисков понятно, и на том спасибо. Табличек на дверях не было — из-за неразберихи, видно, не сделали, но вот на некоторых кнопками были пришпилены тетрадные листки, где имелись надписи от руки.

Найдя листок, на котором размашисто было выведено: «Челябинский Обком ВКП(б)», я постучался, и, получив, неразборчивый ответ с той стороны, потянул на себя дверь.

— Вам кого, молодой человек? — в небольшой комнатке за столами сидели трое мужчин лет сорока и работали с бумагами.

— Моя фамилия Буров, меня вызывали на девять утра, — представился я, скромно теребя шапку в руках.

Мужчины переглянулись. Один из них, в круглых очках, недоуменно пожал плечами.

— Буров? — переспросил он. — Не припомню… а кто именно вас вызывал, в какой отдел и по какому поводу?

Я слегка растерялся. Михалыч не упоминал фамилию звонившего, сказал лишь время и место. Так я и начал объяснять:

— Я рабочий ЧТЗ, сборочный цех. Некоторое время назад помог милиции задержать преступников… грабителей магазина. Вчера об этом написали в «Комсомолке», и меня сразу вызвали сюда. А кто именно вызвал,