Николай II - Эдвард Радзинский

Огромного и тучного Витте сменит гигант Столыпин. Два самых знаменитых его министра – высокие. В этом был скрытый комплекс Николая: громадный отец всегда был надежной и крепкой защитой. И он доверял высоким людям.

У Николая хватило гибкости – он согласился на конституцию.

И… заколебался. За спиной Витте Николай продолжал упрашивать великого князя Николая Николаевича стать диктатором. Витте сердился, видел в этом жалкое безволие, он не хотел понять, что рушился мир. То, что создали его прадеды – самодержавие, Николай, как блудный сын, готовился пустить по ветру. На нем должна была закончиться великая самодержавная империя.

И он опять хотел, чтобы другие упросили его сделать то, что уже давно решил сам.

Его пришлось упрашивать… Николаю Николаевичу! Даже если он знал об Игре – он не мог воспользоваться ее результатами. Армия находилась на фронте в Маньчжурии. (Все повторится в 1917 году, когда армия будет сражаться на фронтах мировой войны.)

Подавлять революцию было некому. Согласиться стать диктатором – означало погубить династию.

В день подписания Манифеста у Николая страшно болела голова. Он вспоминал японца, который когда-то рассек ему лоб. Приехавшему Витте министр двора, граф Фредерикс, рассказал, что царь опять просил Николая Николаевича стать диктатором. Тот вынул пистолет и сказал: «Или я сейчас же застрелюсь, или ты подпишешь».

Николай подписал.

Из дневника:

«17 (17! – Э.Р.) октября… Завтракали Николаша и Стана. Сидели и разговаривали, ожидая приезда Витте. Подписал манифест в 5 часов. После такого дня голова сделалась тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, спаси и усмири Россию».

На обратном пути на пароходе Николай Николаевич торжественно обнял Витте: «Сегодня 17 октября – это знаменательное число. Ровно 17 лет назад, и тоже 17-го в Борках была спасена Богом династия. Думается, теперь династия спасается от не меньшей опасности».

Он был прав. 17 – «знаменательное число» для их Семьи.

В эти дни Николай, как всегда, оставался спокойным и молчаливым. Но в письмах к матери…

«Петергоф. 19 октября 1905 года. Мне кажется, что я тебе написал в последний раз год тому назад. Столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений. Ты, конечно, помнишь январские дни, которые мы провели вместе в Царском… Но они ничто по сравнению с теперешними днями. Забастовки железных дорог, которые начались вокруг Москвы, потом сразу охватили всю Россию. Петербург и Москва оказались отрезанными от внутренних губерний… Единственное сообщение с городом – морем, как это удобно в такое время года! После железных дорог стачка перешла на фабрики и заводы, а потом даже в городские учреждения. Подумай, какой стыд!… Только и были сведения о забастовках, об убийствах городовых, казаков и солдат, о беспорядках, волнениях и возмущениях… А господа министры как мокрые курицы рассуждали… вместо того чтобы действовать решительно. Когда на „митингах“ (новое модное слово!) было открыто решено начать вооруженное восстание, я об этом узнал тотчас же… В случае нападения на войска было предписано действовать оружием. Наступили тихие грозные дни. Чувство было как бывает летом перед сильной грозой. Нервы у всех были натянуты до невозможности. И конечно, такое положение не могло продолжаться долго. В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно. Наши разговоры начинались утром и кончались вечером при полной темноте. Представлялось избрать один из двух путей – назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться подавить крамолу. И другой путь – предоставление гражданских прав населению, свобода слова, печати, собраний, союзов и т. д. Кроме того, обязательство проводить всякие законопроекты через Государственную думу… Это в сущности и есть конституция. Витте горячо отстаивал этот путь. И все, к кому я обращался, отвечали мне так же, как и Витте. Манифест был составлен им и Алексеем Оболенским. Мы обсуждали его два дня, и наконец, помолившись, я его подписал… Милая мама, сколько я перемучился, ты представить себе не можешь. Единственное утешение, что такова воля Божия и что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого, хаотического состояния, в котором она находится почти что год…»

Преподаватель царских дочерей Жильяр видел императрицу в день подписания манифеста. Она сидела, как сомнамбула, глядя в одну точку. Рушился мир. Ее мальчика обокрали в колыбели. Он уже не будет самодержцем. И она решает бороться.

В ноябре взбунтовалась вторая столица. Строили баррикады в Москве. Переворачивали трамваи. Николай почувствовал злобу обманутого. Он дал им конституцию, он перешагнул через себя… И в ответ все продолжалось!

На Рождество Николай пишет письмо матери, обычное нежное письмо доброго Ники, но в нем уже и – пролитая кровь. Он все больше привыкает к крови.

«22 декабря. Милая дорогая мама! Все мои молитвы за тебя будут особенно горячими в дни праздника… Очень грустно будет эту елку проводить без тебя. Она бывала такой уютною в Гатчине наверху…

В Москве, как ты знаешь, слава Богу, мятеж подавлен благодаря верности и стойкости наших войск… Потери революционеров огромные, но точные сведения трудно получить, так как много убитых сгорело, а раненых они уносили и прятали…»

В дни замирения революции Аликс внушает ему – со всей своей верой и страстью – злонамеренность Витте. Манифест ни к чему не привел – недаром после него продолжались восстания… Великие тени стояли за его спиной – его предки Романовы и небесный покровитель – Серафим Саровский. Они вместе с ним и подавили революцию, а не жалкий Манифест, который в дни тяжких бедствий заставили его подписать…

Витте – ставленник вдовствующей императрицы. И, борясь с ним, Аликс отстраняла от власти прежнюю императрицу. Навсегда.

К тому времени стало ясно: Николай справился с революцией. Пережив бурю, «правые», видимо, уже не думают о смене монарха на престоле. Но о смене караула у престола – пришла пора убирать либералов. Вечное: «Витте сделал свое дело…»

И не случайно вскоре к Аликс присоединяется другой Николай – великий князь Николай Николаевич, еще вчера и обнимавший Витте, и славивший Манифест, – он теперь его враг. Ярость борьбы изменила царя. Рыцарь с оружием, отстаивающий данные ему Богом права, воитель за народ и династию – ему нравится этот образ…

Теперь в письмах к матери – воинственное:

«Я хочу видеть свои полки и начну, по очереди, с Семеновского… Был смотр любимым Нижегородцам… Смотр офицерам конной гвардии… Смотр морскому гвардейскому экипажу».

И вскоре Николай сообщает матери:

«Я никогда не видел такого хамелеона – человека, меняющего свои убеждения, как он (Витте. – Э.Р.). Благодаря этому свойству характера почти никто больше ему не верит».

В апреле Витте вручает Николаю прошение об отставке, и Николай с удовольствием ему отвечает:

«Граф Сергей Юльевич! Вчера утром я получил письмо ваше, в котором вы просите об увольнении от всех занимаемых должностей. Я изъявляю согласие на вашу просьбу. Николай».

Вера Леонидовна: «Революция умирала… наступила тьма, отчаяние. Интеллигенция ударилась в блуд, в анархизм… Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, это было отчаяние заглянувших впервые в лицо революции. И, увидев кровавое лицо народного бунта, интеллигенция содрогнулась… Революция оказалась не праздником свободы, но бедствием, как смерч… Но самое страшное, мы чувствовали, неосознанно, но чувствовали: она вернется».

В конце апреля в Тронной зале Зимнего дворца удалившийся от дел Витте наблюдал встречу своего детища – Государственной думы – с царем. «Николай бледен», – отмечает Витте в своем дневнике – царь читает речь:

«Да исполнятся горячие мои пожелания видеть народ мой счастливым и передать сыну моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное».

Должно быть, Витте усмехнулся, когда услышал эти слова о наследнике. Старый министр все понял. Николай объявил непонимающему русскому парламенту, что наследник получит то, что ему принадлежит… А это значит – старое самодержавие, без конституции. Другими словами, Николай сказал Думе, что он разгонит эту Думу.

Потом был царский прием первых русских парламентариев: в черных фраках, похожие на галок, они толпились среди сверкающих мундиров царской свиты.

Витте предвидел неминуемый конфликт царя с Думой. И верил, что, как всегда, в минуту бедствия Ники бросится к нему.

Он насмешливо записал: «Вошло в сознание общества, что несмотря на мои натянутые отношения к Его Величеству… несмотря на мою полную опалу, как только положение делается критическим – сейчас начинают говорить обо мне». И приписал сурово: «Но забывают одно: всему есть полный конец».

Это была вещая фраза: уже появилась на горизонте новая мощная фигура.

Столыпин был полной противоположностью Витте. Из старого дворянского рода, «свой». Он считался либералом, но это был либерал-помещик. Столыпин знал и любил мужика, как и положено истинному помещику. И видел в мужике будущее страны. Оттого он сразу пришелся по душе царю. Столыпин мог понять его давнюю мечту – «народ и царь».