Два года на палубе - Ричард Дана

Мы подошли к городу в погожий субботний день, солнце стояло высоко, над маленьким квадратным пресидио развевался мексиканский флаг, и по воде до нас доносились звуки барабана и трубы вышедших на парад солдат, и эти звуки словно наполняли жизнью все окружающее. Моряки радовались открывшейся картине — нам казалось, что мы попали в христианскую — что на языке матросов означает цивилизованную — страну. Первое наше впечатление от Калифорнии было весьма неблагоприятным: открытый рейд Санта-Барбары; стоянка на якоре в трех милях от берега; необходимость сниматься с якоря при каждом зюйд-осте; высадка на берег на высоком прибое. К тому же и сам мрачноватого вида городок стоял в миле от берега. Там не раздавалось ни звука, ласкающего слух, и не было ничего, что могло бы порадовать глаз, кроме канаков с Сандвичевых островов, шкур и мешков с салом. Прибавьте сюда шторм у мыса Консепсьон, и вам станет понятно, как мы были приятно удивлены в Монтерее. Кроме того, здесь почти нет прибоя, а это было для нас немаловажным обстоятельством. В этот день бухта была гладкая, как деревенский пруд.

Мы высадили на берег агента и пассажиров и увидели, что на берегу их встречали какие-то люди, которые, хотя и были одеты в местные костюмы, говорили по-английски. Потом мы узнали, что это были англичане и американцы, которые женились и поселились в здешних краях. С приходом в Монтерей связано одно событие, касающееся прежде всего моей персоны (первое серьезное достижение в морском ремесле), заключавшееся в спуске на палубу бом-брам-рея. Мне уже дважды приходилось видеть, как это делается в море, и старый матрос, чье расположение я завоевал не без труда, обучил меня всем тонкостям этой работы и посоветовал воспользоваться первой же возможностью на стоянке, чтобы испытать себя. Я сказал об этом второму помощнику, с которым был в дружеских отношениях еще тогда, когда тот служил матросом. Вскоре меня призвал старший помощник и велел приниматься за дело. Я полез наверх, повторяя в уме все, что предстояло сделать, и старался работать как можно тщательнее в должном порядке, ибо малейшая ошибка неизбежно испортила бы все дело. К счастью, я не получил никаких замечаний и даже заслужил «хорошо сделано» от старшего помощника, когда рей оказался на палубе. Это доставило мне не меньшее удовольствие, чем «bene» под латинским упражнением в Кембридже.

Глава XII

Монтерей

Назавтра предстояло воскресенье, а на торговых судах это свободный день, когда часть команды отпускают на берег. Матросы уже рассчитывали отдохнуть и даже спорили, кому проситься в город. Однако утром совершенно неожиданно выяснилось, что придется лезть наверх и спускать ту самую стеньгу, которая треснула во время шквала, а потом выстреливать новую и заводить такелаж. Тут уже нам стало не до шуток. Если и можно чем-нибудь вызвать сильное раздражение моряка, то самое подходящее — оставить его без воскресенья. Конечно, моряк не всегда проводит его с пользой, а вернее, почти никогда, но все-таки для него это единственный день отдыха. К тому же он и без того нередко лишается минуты покоя из-за штормов и всяческих неотложных дел, и потому воскресная работа, когда судно стоит недвижимо в порту, выводит из себя даже самых терпеливых. Единственной причиной в данном случае могло быть лишь то, что капитан решил пригласить в понедельник таможенных чиновников и хотел перед этим привести бриг в порядок. Ну, а Джек-матрос — это же раб на судне, хотя, впрочем, у него есть немало возможностей, чтобы «волынить» и уклоняться от исполнения капитанских приказов. В случае крайней опасности, если с матросом хорошо обращаются, никто не работает быстрее, чем он. Но стоит матросу почувствовать, что его заставляют гнуть спину по пустякам, то есть, как говорят на флоте, «надувают», ни один ленивец [15] не может быть медлительнее его. Матрос не может не подчиниться приказу и выказывать неповиновение, и все, что бы ни приказал помощник капитана, приходится исполнять. Однако каждый, кто был в море хотя бы три месяца, знает, как «крутить Тома Кокса» — «три раза обойти баркас, а потом навалиться на бачок с питьевой водой». В это утро все так и шло. Стоило послать человека вниз за блоком, как он переворачивал в подшкиперской все подряд и вылезал только после неоднократных напоминаний. Никто не мог найти свайки, все ножи вдруг затупились, и около точильных камней скапливалось по три-четыре матроса. Тому, кто забирался на мачту, сразу же надо было спускаться вниз, чтобы взять забытую вещь, и он делал это не торопясь. А когда закладывали тали, шестеро выбирали их с меньшей силой, чем обычно трое матросов, работавших «в охотку». Стоило старшему помощнику отвернуться, и работа сразу же прекращалась. В восемь часов, когда мы завтракали, все оставалось почти в том же виде, как и вначале.

В течение короткой трапезы мы успели обсудить положение дел. Кто-то предложил отказаться от работы, но это пахло уже настоящим бунтом, и, конечно, такое сразу же было отвергнуто. Один из матросов вспомнил «отца Тэйлора» (матросского проповедника в Бостоне), который говаривал, что если заставляют работать в воскресенье, то не надо отказываться, а грех ляжет на капитана. После завтрака не без посредничества помощников просочился слух, что если мы быстро закончим работу, то после обеда нам дадут шлюпку и можно будет порыбачить. Приманка была метко заброшена, и несколько завзятых рыболовов попались на нее. В конце концов остальные также решили, что раз надо сделать одно дело, то, чем скорее мы его закончим, тем лучше. После этого картина совершенно переменилась, и к двум часам вся работа, которая в нормальных условиях могла бы продолжаться дня два, была окончена. Пятеро взяли шлюпку и отправились к мысу Пинос, однако разрешения съехать на берег не последовало. Там мы заметили «Лориотту», отплывшую вместе с нами из Санта-Барбары. Она медленно двигалась к берегу с легким попутным бризом, после полудня пришедшим на смену мертвому штилю. Мы наловили всякой рыбы, больше всего трески и окуня, а Фостер (бывший второй помощник) поддел на крючок большую раковину-жемчужницу. Уже потом мы узнали, что здешние места славятся раковинами. И одна небольшая шхуна даже совершила удачный рейс с этим грузом в Соединенные Штаты.

Возвратившись к заходу солнца, мы увидели, что «Лориотта» стоит на якоре в одном кабельтове от «Пилигрима». На следующий день нас подняли рано и приказали открывать люки, перебирать груз и готовить все для досмотра. В восемь часов на борт явились пятеро таможенных чиновников и начали осматривать содержимое трюмов и проверять коносаменты. Мексиканские таможенные правила весьма строги и требуют, чтобы весь груз был доставлен на берег, осмотрен и лишь после этого возвращен на судно. Однако нашему агенту удалось добиться поблажки для последних двух судов, и мы избежали всех затруднений, связанных с перевозкой груза на берег. Таможенники были одеты в костюмы, которые преобладают повсюду в Калифорнии: широкополая шляпа черного или темно-коричневого цвета с золоченой или узорчатой лентой; короткая шелковая куртка; рубашка с открытым воротом; богато расшитый жилет и брюки из вельветина или тонкого сукна с боковыми разрезами ниже колена или же короткие панталоны с белыми чулками. Кроме того, здесь носят темно-коричневые башмаки из оленьей кожи: их шьют индейцы, и поэтому они тоже украшены орнаментом. Здесь не носят подтяжек, зато опоясываются шарфом, чаще всего красного цвета, качество которого зависит от средств владельца. Добавьте к этому неизменное пончо (иначе — серапе), вот вам и одеяние калифорнийца. По этому своеобразному плащу всегда можно судить о происхождении и достатке человека. У «gente de razón» [16] он непременно из черного или темно-синего сукна с богатой отделкой из бархата и прочими возможными украшениями. Противоположность такому наряду составляет одеяние индейца; люди среднего достатка носят нечто вроде большого квадратного куска материи с отверстием для головы посредине. Нередко такое пончо почти не отличается по убогости от одеяла индейца, но благодаря разноцветной вышивке выглядит весьма живописно. Среди мексиканцев нет трудового люда, ибо индейцы практически остаются рабами и делают всю тяжелую работу. Каждый богатый человек выглядит здесь грандом, а самый последний бродяга — разорившимся дворянином. Мне нередко встречались люди с благородной осанкой и изысканными манерами, разодетые в сукно и бархат, верхом на породистой лошади, накрытой расшитой попоной, но без единого реала в кармане и страдающие от голода.