Тело черное, белое, красное - Наталия Вико

Поезд, на котором Ирина с Ракеловым ехали из Москвы в Петроград, неожиданно, в связи с поломкой паровоза, отогнали на запасной путь для ремонта, и вот уже несколько часов сотни людей коротали время в тесном здании железнодорожного вокзала в Твери. Ирина сидела на жесткой скамейке напротив мужа. Ей нравилось называть Ники мужем и чувствовать себя замужней дамой. Они обвенчались всего полтора месяца назад, за день до отъезда, в небольшом храме неподалеку от дома. Было заметно, что настоятель – отец Серафим, тот самый, что девятнадцать лет назад крестил ее, – приятно удивлен и растроган желанием молодых "в это смутное время свершить торжество божественного соединения судеб на небесах". На венчании присутствовало всего несколько человек – самые близкие. Родители Ники не смогли так быстро приехать из Перми.

Ирине казалось, что за время поездки они с Ники срослись, превратившись в единое целое. Она с улыбкой вспоминала, какой наивной и глупой была еще совсем недавно. А теперь на многое в жизни начала смотреть по-другому.

Поняла: любовь – это не слова. Это – их отсутствие. В любви все должно быть понятно без словесного дурмана. Находясь почти все время на людях, она научилась накидывать на внешние проявление чувств покрывало сдержанности. И это стало их совместной игрой, в которой была своя прелесть, и которую они считали маленькой семейной тайной. Вот и сейчас, сидя напротив мужа в тесном, грязном зале ожидания, она осторожно коснулась ногой его ноги. Никто не заметил – ни женщины с плачущими детьми на руках, ни двое молодых парней с винтовками, озирающиеся по сторонам, ни пожилой священник, сидящий рядом, ни старик, привалившийся спиной к большому мешку, перепачканному глиной и опилками. Никто.

Ирина еле заметно приподняла и опустила бровь: "Иди в меня". Улыбка тронула его губы: "А люди вокруг?" Она чуть заметно покачала головой: – "Ничего не заметят. Мы будем делать это глазами… Ну же!" Ники, слегка наклонившись, проник в нее взглядом. Постепенно его глаза словно становились все больше и больше, а пространство вокруг превратилось в узкий коридор, за границами которого, обозначенными подрагивающими пунктирами их взглядов, растворился шум вокзала, исчезли голоса и звуки. Время замерло. Ирина подалась вперед… Неотрывно глядя друг на друга, они делали незаметные, только ими ощутимые движения телами. Еще и еще… Ее губы чуть приоткрылись. Внутри образовался пульсирующий теплый шар, непрерывно увеличивающийся в размерах. Сердце перестало биться, и в это мгновение шар лопнул, заливая всю ее внутри горячим солнечным светом. Волна блаженства… легкое подрагивание тела… разум переплавился в чувства… чувства подхватила истома… истома обвилась вокруг, превратившись в золотистый кокон. Во рту появился легкий медовый привкус. Закрыв глаза, она откинула голову и негромко застонала…

– Что, устала, милая… милая… милая… – донеслось откуда-то издалека. – И то, уж сколько часов поезда ждем… ждем… ждем…

Она молчала, пытаясь еще хоть на мгновение продлить ощущения…

– Да что вы тут ходите все, высматриваете? – прорвался извне строгий голос.

– Жида ищем, гражданин прапорщик.

– Какого такого жида?

– Ходил тут. Не видали?

– А что он сделал?

– Да ничего… Жид!

Повернув голову, Ирина натолкнулась на мутный "кокаинистый" взгляд солдата с винтовкой. Отвела глаза.

– Супружница ваша устала. – Пожилой священник в тулупе поверх черной рясы участливо обратился к Ракелову. – Пусть приляжет к вам… Полегче будет.

– Ничего, не беспокойтесь, батюшка, мне очень хорошо! – Ирина нежно взглянула на мужа, неторопливым, плавным движением поправила прическу, поймав на себе заинтересованный взгляд бледного взлохмаченного мужчины с черной бородкой, видимо недавно севшего рядом со священником. На его щеке даже сквозь бороду проглядывало родимое пятно, похожее на насосавшуюся крови пиявку. "Бог шельму метит", – почему-то вспомнилась поговорка, которую она слышала от матушки.

– Ну что, святой отец, кончаются ваши времена? – обратился чернобородый к священнику.

– Отчего же? – Священник искоса взглянул на него.

– А скоро на смену вашему христианству придет со-ци-а-лизм… – Произнеся последний слог, мужчина, видимо для убедительности, хлопнул себя по колену зажатым в руке картузом. – Ведь он – что ваше христианство. Только раннее, скажем так, христианство. Не боитесь?

– А что бояться? Клюквенный сок похож на вино, однако – не вино. Достаточно пригубить.

– А мы при социализме вино отменим – нечего пробовать будет, – ухмыльнулся чернобородый. – Все станут клюквенный сок пить.

– Человек по воле своей все должен делать, а не по запрету да принуждению. Тогда благо будет, – назидательно проговорил священник.

– Я бы, если позволите, сказал так, – оживившись, вступил в разговор Ракелов. – В христианстве есть свобода, а это тот спирт, которого недостает социализму. Христианство добрее и милосерднее, потому как предлагает отдать свое имущество, социализм же предлагает отнять чужое.

– Именно так! – Священник, почувствовав поддержку, приободрился. – Христос возбуждал в людях глубокое пренебрежение к материальному счастью. Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху!

– Социализм ни-ко-го просить не станет! – Мужчина с пятном на щеке многозначительно оглядел собеседников.

– Ну да. Маркс, которого я, признаюсь, внима-ательно читал, – Ракелов повернул голову в его сторону, – провозгласил, если не ошибаюсь – "В борьбе ", то есть в грубой силе, "обретешь ты право свое".

– Ники, что за дебаты? К чему это? – прошептала Ирина, почувствовав беспокойство. – Вокзал – не место для подобных разговоров. Да еще с незнакомыми людьми.

Резкий звон вокзального колокола и печальный паровозный гудок известили о приближении поезда, заставив всех вскочить с мест. Началась суета. Люди хватали вещи, торопясь к выходу. У дверей образовалась давка. Крики, ругань, детский плач… Ирина, побледнев и чувствуя, что задыхается, крепко схватила мужа за руку. Людская волна подхватила их и выбросила на перрон. В дверном проеме кто-то, с силой рванув, выхватил у нее дорожный саквояж. "В борьбе обретешь ты право свое…" – промелькнуло в голове. Сожаление от потери не возникло, хотя в саквояже находилось все необходимое, в том числе документы. Ощущением потери был пропитан воздух. Похоже, мир рушится, до мелочей ли сейчас? Главное, скорее попасть домой. Поезд, с трудом, словно нехотя остановившийся у перрона, был уже переполнен людьми, в основном мешочниками, – некоторые сидели даже на крышах вагонов. Многие стекла были выбиты. В купейном вагоне, в котором они ехали из Москвы, кое-где еще болтались грязные обрывки шторок. Десятки людей с чемоданами, баулами, корзинами начали штурмовать двери. Ирина посмотрела на мужа: "И что дальше?" На вспотевшем лице Ники была растерянность.

– Эй! Полезайте сюда! Да быстрее же, сейчас поезд тронется!– В окне появилось знакомое лицо человека с пятном, неведомым образом уже оказавшегося внутри. Ракелов, бросив на землю свой саквояж, поднял Ирину. Несколько рук подхватили ее и втянули внутрь. Купе встретило кисло-приторным запахом и жаркой волной мужского пота. Ирину усадили на жесткую лавку между охотно потеснившимися мужчинами, сразу же плотно прижавшимися к ее бедрам. Чернобородый, с такой готовностью только что помогавший ей, неожиданно равнодушно отвернулся от окна, за которым виднелось недоуменное лицо Ники, и, с ухмылкой взглянув на Ирину, медленно опустился на лавку напротив. Вагон дрогнул и заскрипел – поезд тронулся. С отчаянным криком: "Там мой муж остался!" – она рванулась к окну. Пожилой мужчина в солдатской шинели, сидевший у окна, поднялся, пробурчал сиплым голосом: "Да не беспокойся ты, дамочка, сейчас втяну твово мужика", – и, протянув руки, помог Ники взобраться в купе. Один из попутчиков, недовольно ворча себе под нос про "бар, от коих вечно одна досада", по просьбе Ракелова без охоты освободил место рядом с Ириной и перебрался к чернобородому, который, надвинув картуз на глаза, сидел откинувшись на спинку, изображая полную отрешенность и безразличие.

– Ники… Слава Богу… Я уже не чаяла увидеть тебя… – Ирина уткнулась ему в плечо, ощутив на несколько мгновений счастье и покой. Почему-то вспомнилось, как еще в Москве обратила внимание на номер поезда – сто тридцать семь. Порфирий как-то говорил, что это – число смерти.

На перроне раздались брань и крики. Несколько солдат, среди которых она заметила того – с "кокаинистыми" глазами, били прикладами винтовок, а затем, повалив на землю, ногами по голове старого седого человека в генеральской шинели без погон. Несчастный, испуская страшные стоны, вначале пытался прикрывать распухшее, ставшее похожим на бесформенный кусок мяса, залитое кровью лицо с вытекшим глазом, однако вскоре, очевидно, потеряв сознание, перестал сопротивляться и затих.