Волчья каторга - Евгений Сухов

— А вот я слышал случай, — послышался с соседних нар голос Бессараба, — что сидели в одном тайном каземате Омского острога два чалдона. Оба — уркачи. У обоих за плечами — не один подлет [6]. Словом, с солью тертые калачи, мятые бока. Под их окошком даже специальный стражник был выставлен, дабы в оба глаза за ними стремить [7]. И вот однажды замечает стражник, будто птица у него над головой пролетела. Большая и белая. Стражник по сторонам — нет никого. Как успокоился — снова птица пролетает. И то ли углядел он что-то, то ли с испугу, но взял, да и выстрелил из ружья. Шухер [8], конечно, случился, набежала стража, начальство. Хватились — нет этих двоих чалдонов, а в окошке, глядь, — решето [9] подпилено. Но как это они ушли, по воздуху, что ли? Оказалось, именно по воздуху. Они ведь чего удумали: порезали свою одежу на ленты, скрутили из них веревку, приладили ее к решетке, спустились по ней, а потом раскачались и, когда уже раскачки было довольно, отпускали руки и перелетали через острожную стену, благо она от их каземата недалече стояла. Одного из них нашли за стеной: он ногу сломал. Голый, однако. Его, хромого, едва пятеро солдат взяли: он голое тело салом намазал — попробуй, схвати. А второй ушел, хоть всю округу оцепили так, что и муха не пролетит. Оказалось, он в колодце сидел: как кто подходит — он воздуху наберет, и под воду. Как от колодца отойдут, он голову выставляет и дышит. До вечера так просидел, потом выбрался, у крестьянина какого-то одежду отобрал — и был таков…

— Я тоже про этот винт [10] слышал, — встрял обычно молчаливый Сявый. — Только это не в Омском остроге было, а в Тюменском…

— Это еще что, — послышался голос Хвоста, который тоже не спал. — В том же Омском остроге один варнак все время у дырки [11] сидел, что-то высматривая. Его дырка аккурат на улицу выходила. Однажды выждал-таки: прямо под дыркой корова какая-то наладилась ссать. Ну, он возьми, да и прыгни в дырку-то, поскольку решето давно подпилено было. Все точно рассчитал, угодил прямо на корову. Корова с испугу так понесла, что никто за нею угнаться не мог. Так и свинтил…

— Да-а, — протянул Дед. — Голь на выдумку хитра… Были такие умельцы, что решето не змейкой [12] — перочинным ножиком перепиливали. Подкопы годами делали, землицу из камеры по щепотке в оконце выбрасывая, дабы незаметно было…

— Не, — послышался голос Бессараба. — В однеху свинтить трудно. Артелью — куда как лучше.

— Это да, — вздохнул Хвост. — Только вот куда бежать-то? Ведь споймают легавые…

— Винтить — дело не хитрое, — продолжал поучать Дед Георгия. — Добраться до места нужного — вот задача… Ведь в погоню за беглыми тьма народу посылается: солдаты, конные и пешие, стражники да всякие охочие люди. Еще буряты, будь они неладны. Эти самые опасные. Лес знают, дороги варнацкие тоже ведают. Стерегут беглых, сволочи. Ведь у беглого есть чем поживиться: одежда, пропитание, деньги. Для них все это — немалая добыча…

У Деда и Сухорукова имелся свой схрон. Хоть и была Зарентуйская каторжная тюрьма каменной, да имелись такие нычки — днем с огнем не сыщешь. Но старший надзиратель Гольденберг сыскал. Нюх у него был псиный. Или, может, нашептал ему кто. Хотя нет, нашептать не могли, поскольку, коль об этом узнается, стукачу — каюк. Крышка. Удавят ночью. Или глыба в штольне обвалится. Или потраву в еду или питье подсыплют…

А дело к зиме уже было, полгода прошло, как Дед с Георгием готовились. В котомочке, что в схроне лежала, сухарики имелись, мясцо сушеное, пара змеек, коими перед самым побегом дужку кандального замка перепилить, равно как малую нужду справить, спички, курево, водка. По поздней весне или раннему лету можно было уже и «ноги делать».

Ан, нет…

Устроил этот Гольденберг в казарме шмон, нашел нычку. И как он кирпичик этот углядел в ряду совершенно одинаковых — тайна, лишь одному ему известная. А только стукнул он костяшками пальцев по нему, и стук получился не глухой, а звонкий. Поддел он едва выступающий кирпич концом шашки — тот и вывалился. А за ним еще один, и в результате — дыра, поскольку в стене щебенка осела, и пустота образовалась. Сунул Гольденберг руку в пустоту и вынул ее уже с двумя котомками…

— Чье? — зловеще спросил он, потрясая котомками перед носом колодников.

Казарма молчала.

— Чье? — посмотрел он на старосту так остро, что тот, не выдержав, отвел глаза. — Бежать удумали! На волю захотели! Сало жрать да баб обжимать. Ничего, я вам устрою волю вольную…

На следующий день побудка была не в шесть утра, а в пять. И на второй день, и на третий. Гольденберг самолично приходил в провинившуюся казарму, осматривал при проверке каждого колодника, проверял оковы на ногах, крепость замков и дужек: не подпилены ли.

Ни о какой карточной игре или зерни по вечерам не могло быть и речи, стой на стреме или не стой — все одно надзиратели застукают и отнимут: так распорядился старший надзиратель Гольденберг.

Водки и табаку — ни-ни. Ну, а уж чтобы баловство какое, бабу, к примеру, привести из хлебопекарни или кухни, что располагались на первом этаже тюрьмы, так ни за какие деньги! Надзиратели и рады бы заработать «зелененькую» или «синенькую» за устроительство случки, да Гольденберг был зорок, как орел степной: про все прознает, все увидит и как стервятник камнем на жертву кинется и одолеет. Третьего дня, сказывают, Степка Хлыщ за бабу на один час надзирателю Вахрушеву целый червонец сулил, так не взял Вахрушев этот червонец. Говорит, ежели Гольденберг узнает про то, тогда его, Вахрушева, мало что со службы с волчьим билетом погонят и после уже никуда не возьмут во всей Российской империи, так еще и из годового жалованья более половины вычтут, а могут и все жалованье отобрать. Так что, говорит, ни за червонец, ни за два или даже за пять червонцев он ни бабу в казарму не приведет, ни штоф или даже полуштоф водки в тюрьму не принесет, ибо Гольденберг о том все равно прознает и начальнику тюрьмы доложит. Словом, осточертел этот старший надзиратель Гольденберг не только всем бродягам да колодникам, а и надзирателям со сторожами и конвойными. Ибо жизнь без всякого просвету и без единого удовольствия уже не каторга, а самый настоящий ад…

— Надо что-то делать с этой немецкою овчаркою, — сказал однажды Георгию Дед, имея в виду под «овчаркою» старшего тюремного надзирателя. — Иначе мы либо до морковкиного заговенья станем тут на нарах блох давить, либо дожидаться будем, покуда этот Гольденберг сдохнет. А он еще, падла, четверть века прожить может. Здоров, как сохатый!

— И что делать? — как-то безнадежно спросил Жора.

— Не киснуть, это определенно, — сердито посмотрел на Полянского Дед. — Из всякого положения, паря, какой-никакой, да выход имеется…

Этим же вечером Дед, как честный бродяга, напросился на аудиенцию к Казаку, общему старосте, которого бывалые бродяги звали, в отличие от смотрителя тюрьмы, смотрящим, и был принят. Гутарили они долго. После чего Дед вернулся повеселевший:

— Дранку [13] в общую артельную казну, по полтине за каждый день карцера Степке Хлыщу и хруст [14] Циркачу за кунштюк.

Георгий хоть и не все понял, но согласно кивнул.

— Ну, вот и славно, — констатировал Дед. — Смотрящий вскорости славную комедию устроит…

Комедия состоялась на третий день после разговора Деда с общим старостой тюрьмы.

Началось все с того, что Степка Хлыщ, бродяга тертый да бывалый и шибко охочий до баб, вдруг напился. Ранее за ним такого не водилось, чтоб Хлыщ, даже выпивши, задирался с кем-нибудь да приставал, а тут — на тебе! Конечно, надзиратель донес об этом инциденте старшему надзирателю, а Гольденберг — смотрителю тюрьмы. И вот заявился в казарму с дежурным надзирателем, Гольденбергом и вторым помощником Потаповым сам смотритель, начальник тюрьмы надворный советник Павел Порфирьевич Фищев. Господин строгий и характером, и видом. Спросил Степку, кто водку принес, иначе, мол, всю казарму на хлеб и воду посажу. И лучше-де сказать все начистоту, иначе он всем здесь устроит «сладкую жизнь».

— Да вот он и принес, — указал Степка на оторопевшего надзирателя Гольденберга.

— Чего ты мелешь, морда каторжная, — возмутился Фищев. — Так я тебе и поверил.

— Вот те крест! — побожился Степка и дыхнул на начальника тюрьмы таким амбре, что того замутило.

Все колодники вокруг начальства столпились, гудят, словно улей разбуженный, и Циркач ближе всех к Гольденбергу стоит. А Степка осенил себя крестом троекратно и добавил:

— Век воли не видать, господин начальник, ежели я баки вкручиваю [15].

— В карцер у меня пойдешь, — прошипел Фищев. — На месяц!

— И пойду, — с истерическими нотками воскликнул Хлыщ. — За правду страдать мне не привыкать!