Преступление доктора Паровозова - Алексей Моторов

Когда я Вовку провожать пошел, тот вдруг вспомнил, что свои фирменные шмотки вчера парочке вожатых одолжил, сам забрать не успевает, отец ему на сборы всего десять минут дал. Поэтому он мне строго-настрого наказал все вернуть и до приезда сохранить в целости. А у главных ворот немного шаг сбавил и по секрету одну вещь сообщил.

— Мне, — гордо объявил Вовка, — отец поклялся, если я экзамены сдам, из первого же рейса новый японский комбайн привезет.

А комбайн — это здоровая такая штука, где и магнитофон, и проигрыватель, и приемник, и пара колонок в придачу. Значит, теперь Вовку новый комбайн ждет. Хотя и старый — предел мечтаний.

Я только и успел спросить:

— Так ты же сам сказал, что Маргарита железно насчет твоих экзаменов договорилась?

— Тем более, — подмигнул Вовка. — Считай, что он уже у меня в кармане, комбайн этот.

Тут из машины дядя Витя вышел.

— Ну, будь здоров, — говорит. — Вот, возьми себе, да и приятелей своих угости.

И пакет мне со жвачкой протягивает.

Когда они уехали, я еще долго стоял и смотрел на дорогу с этим кульком жвачки в руке, как дурак.

С Виталиком Хуторским у меня не заладилось буквально с первого дня. Ну, у всех с ним так, подумаешь, но у меня особенно, сам не могу объяснить почему. Может быть, потому что Виталик считал себя музыкантом, не знаю. Всю вторую смену Хуторской уговаривал Юрку Гончарова выпустить его на сцену в качестве вокалиста вожатского ансамбля. Виталику очень, даже больше, чем халявной водки, хотелось выйти на сцену и тенором исполнить песню «Вологда» своей любимой группы «Песняры».

Виталик уговаривал Юрку долго, но тот был непреклонен.

— Иди, — говорил Юрка, — себе с богом, Хуторской, магнитофон слушать, а на сцене тебе делать нечего.

Что там произошло, неизвестно, но только в третьей смене Хуторскому удалось наконец дожать Юрку и получить заветное место под солнцем. Виталик выходил, фальшиво пел свою «Вологду» и, довольный собой, расхаживал около танцплощадки. На репетициях он занимался всякий раз одним и тем же: засовывал микрофон себе в рот весь, целиком, прислушиваясь, как нарастает вой по залу, вытаскивал и говорил обиженно-удивленно:

— Юрок, а микрофон-то фонит!

— Он бы его еще в жопу себе засунул! — плевался Балаган. — А ну, запомните этот микрофон, чтобы я случайно в него не спел!

Виталик был человеком гибким. Когда он сталкивался с Мэлсом, то весь трясся от подобострастия, аж жирные щеки дрожали, зато на пионеров своего отряда визжал как недорезанный.

Я никогда не слышал ни одного доброго слова в адрес Виталика. Наоборот, все морщились, как от кислятины, при упоминании о нем. Даже случайные приятели Хуторского только и говорили, какой он страшный жмот и халявщик. Ну, тогда понятно, почему он сюда ездил. Во-первых, три месяца дармовая жратва, во-вторых, сессию можно сдать досрочно и, как правило, на халяву, а в-третьих, и водки можно выпить на дармовщину, нужно только знать, кто и где наливает. А на работу в отряде можно забить, пусть напарник этим занимается.

Но, как сообщил мне по секрету Вовка Антошин, а Балаган подтвердил, в прошлом году у Хуторского произошел облом. Он мало того что скинул все на свою напарницу Настю Королеву, а сам ее начал подставлять по-черному, так еще и смастерил себе кнут, которым время от времени стегал своих пионеров. Но вмешались некие таинственные силы, и вечером у склада эти силы наваляли Виталику Хуторскому по его пухлой морде — будь здоров! После чего Виталик до конца сезона был тих и предупредителен.

— Кто такая, — спрашиваю, — эта Настя Королева?

А сам думаю, ну, наверняка какая-нибудь царевна-лебедь с короной на голове.

— Да нет ее здесь, — с видимым сожалением сказал тогда Вовка, — не приехала в этом году.

И закурил с горя.

Это случилось в середине смены. Я полюбил приходить на репетиции первым, раньше всех, мне всегда нравилось в абсолютно пустом зале негромко играть что-то свое, подкручивать усилитель, менять тембр, подстраивать педаль. И в тот раз все так и было. Почти.

— Ты чего здесь бренчишь, козел, быстро вали отсюда, и чтоб я тебя больше не видел! Сейчас наша очередь!

Я вздрогнул, до того это было неожиданно и так не отвечало моему настроению. Передо мной стоял Хуторской со своей подлой, кривой ухмылкой. Никогда раньше никто из тех, кто играл в вожатском ансамбле, не позволял себе ничего подобного, да и не только они. Виталик оглянулся и, убедившись, что мы тут одни, подошел ближе.

— Чего вылупился? Не понял, что ли? А ну пошел отсюда, пока я тебе не навалял!

Я почувствовал волну подступающего бешенства, как у меня всегда случалось перед дракой, но такой ненависти я еще не испытывал никогда.

Да я… я его отвратительную рожу превращу в лепешку, да вот хоть этой микрофонной стойкой. И вдруг я понял, что нужно сделать. И сразу бешенство улеглось, мне даже весело стало, так, по-особому!

— Чего ты лыбишься, придурок? — оскалился Хуторской. — И правда в глаз захотел?

— Скажи, Виталик, — начал я, чувствуя, как у меня предательски дрожит голос, — говорят, когда тебя в прошлом году отоварили у склада, ты на коленях ползал, прощения просил?

Ну, все, он меня убьет. Сейчас меня эти сто килограмм сала просто размажут по стенке.

Тут дверь каптерки за спиной Хуторского распахнулась, и на пороге появился Юра Гончаров.

— Как-то ты тяжело дышишь, Хуторской, — сказал Юрка. — Бегал?

Виталик не отвечал, он смотрел на меня налитыми кровью глазами и пыхтел как паровоз.

Видно, Юрка кой-чего понял, поэтому он сказал негромко, но очень резко:

— Давай, Виталик, иди, тебя пионеры в отряде ждут, а ты в клубе с утра торчишь!

Хуторской, не сводя с меня взгляда, медленно спустился со сцены и уже в дверях обернулся и кивнул.

— К нам раз в детдом тоже нарисовался такой, весь на понтах! — сказал Ленька в тот день после отбоя.

Мы лежим и обсуждаем мою сегодняшнюю ситуацию с Хуторским.

— Приходит, значит, один фраер к нам на вечер встречи выпускников, у нас его директриса в прошлом году решила устроить. И вот этот хрен с горы, баклан ощипанный, в наколках, бухой, увидел меня и спрашивает:

— Так, шкет, тебя как звать?

Я говорю:

— Леня!

— А ну, Леня, встань раком!

А я ему, мол, еще непонятно, кто тут раком встанет!

Он сразу пальцы веером:

— Ах ты, падла, да я не для того четыре года зону топтал, чтобы на меня каждая сявка хвост поднимала!

Хотел мне в торец зарядить, да по пьяни промазал. Я сразу к нашим, они еще старших позвали, вот мы и объяснили ему под лестницей, кто тут должен раком стоять!

Леня, как всегда, заливисто засмеялся.

— А Виталик Хуторской вообще чушок, фраер дешевый, петух топтаный, да на него если надавить пожестче, он нам всем с утра будет тапочки подавать! Давай завтра с ним у бревнышка перетрем всем отрядом, а, Леха? Нужно же с этим козлом разобраться!

Мы тогда полночи ржали, представляя Виталика Хуторского стоящим раком и надевающего нам тапочки! А зря мы не послушались тогда Леню, зря!

Вовка вернулся через неделю, он стал студентом медицинского училища при все том же Первом медицинском институте. «Нашем институте» сказал он, и меня почему-то это задело. Целый день он рассказывал, какие клевые в этом училище чуваки и как он их всех разом заткнул за пояс, даже рябят с третьего курса, показав, как надо играть на гитаре.

Я с ним столько лет дружу, что уже и не удивляюсь. У него всегда в новом месте клевые чуваки, а самый клевый, конечно, он. Потом обычно все со временем тускнеет, кроме самого Вовки, разумеется. Еще он сообщает, что отец купил ему, чтобы ходить в училище, сразу два дорогих пиджака в магазине «Модный силуэт»: один пиджак очень клевый, а второй и вовсе клубный. Что такое клубный пиджак, я стесняюсь спросить, сижу и просто киваю.

Больше всех за Вовку, как мне показалось тогда, обрадовался Леня.

— Молодец, Вован, — сказал Леня, — все лучше, чем у станка весь день париться за копейки. Как станешь этим твоим, слесарем-гинекологом, все будут с тобой первые за ручку здороваться. Кому клизму пропишешь, кому градусник! Вот у нас в детдоме знаешь, какая профура работает, а даже директриса перед ней на цирлах ходит!

Только слышно было, как работает аппарат.

— Все, ребята, отключайте! — повторила Валентина и взглянула на часы под потолком. — Время смерти четырнадцать тридцать!

Я посмотрел на Кочеткова. Тогда пусть он и отключает аппарат, а мне что-то не хочется. Вот она, кнопочка, слева на панели, ему лишь рукой коснись, а я через койку должен тянуться. И сделать это нужно не для того, чтобы сэкономить электричество, нет. Просто этим жестом ты сам для себя отсекаешь перспективу бесполезных действий. А когда сердце стоит час, дальнейшая реанимация лишена смысла.