Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав

Бэтер, качнувшись по инерции, стал.

Солдаты, пригибаясь к земле, хоронились за деревья, направляли стволы в сторону мрачных развалин. Старлей Каргулов сквозь треснутое стекло очков тревожно всматривается туда, где сходился в размытых перспективах Первомайский бульвар.

— К-костян, глянь ты. Я ни черта не вижу. А тихо-то как. Чего там? Ну…

Старшина поднес к глазам бинокль и долго стоял так.

— Д-дежурный доложил г-где стреляли? — Каргулов волновался и заикался сильнее, чем обычно. — В Заводском?.. Их ш-шуганут оттуда, а они ломанутся к нам. Ждите, называется. И народу на улице никого. Ж-ж-жопа!

Старшина отнял бинокль.

— Нас пасут. Бучу надо…

Когда поезд тронулся, Иван проводил взглядом мигающий серпантин ростовского перрона и завалился на верхнюю полку к стенке лицом. Сразу и уснул.

Душно в плацкарте, углем и туалетом пахнет.

Народ укладывается: сопят, кряхтят, где-то расшумелись — полки делят. Наконец, разобрались по местам. Баулы, чемоданы попрятали под себя; спят пассажиры: кто тревожно, кто пьяно, кто не спит вовсе — километры считает.

На узловой дернуло, проснулся Иван. Глянул на часы. Было далеко заполночь.

Перевернулся на живот и стал глядеть в окно.

На полустанках поезд замедлял ход, и вагон начинало сильно раскачивать. Ивану казалось, что скрипучая плацкарта сию же минуту сойдет с рельсов, и тогда все пассажиры с баулами и чемоданами повалятся со своих полок. Но колесные пары все так же размеренно громыхали на стыках, и поезд тащился дальше по степи сквозь непроглядную темень южной ночи.

Пролетали мимо семафоры, дикие степные огоньки.

Неожиданно загрохотало и завизжало — волгоградский разминулся со встречным товарняком. Иван тяжело вздохнул — не уснуть ему больше, еще и голова разболелась от тряски. Спрыгнул с полки, ногами на закрошенном полу, среди мешков и чужой обувки поискал свои берцы.

К ночи плацкарта обжилась уж пассажирами: ссыхались под газетками недоеденные белоногие куры, пахло домашним — пирожками. Вскрикивали вдруг проснувшиеся дети: покряхтывают под мамкино баю-бай. Угомонились застольщики в крайнем, у туалета, купе: вытянулись голыми пятками в проход, надышали пивным перегаром; бутылки катаются по полу, звякают.

В тамбуре свежо. На прямом перегоне поезд набрал ход, и ветер загудел в разбитом дверном окне. Подставь лицо — обожжет щеки, глаз не открыть.

Иван, глотнув ветра, присел на корточки. Прислонился затылком к дрожащей стенке тамбура и с удовольствием стал думать. Думал Иван о том, что неугомонный Болота, как узнает, что он едет, матери весь мозг иззудит. Та, конечно, переживает: Болота же, ясное дело, о чем болеет — повод! Но Болота и без повода через день залитой ходит. Или батя вон… А что? Батя по меду великий спец. Сейчас всякое природное в цене. Станут они медом торговать. Вдвоем сподручнее: туда-сюда смотаться. Руки, ноги есть. Молодой он. А голова заживет, куда денется! Деньжат Иван, опять же, заработал. Заработал… Это что ж получается — шел мстить за брата, а, на самом деле, за деньгами? Так же все и подумают. Ну и что! С паршивой овцы, как говориться… Черт с ней с войной. Одним махом все и отбросить. А Лорку как же, а совесть?.. Наговорил же ворох всего. Прости Лорка…

Тудун-дудун, тудун-дудун — стучит где-то под ногами, под железным полом.

С тревожным лязгом распахнулась тамбурная дверь. Заспанная взлахмоченная проводница заторопилась мимо, заметив Ивана, недовольно буркнула:

— Усе стекла перебилы, та шо жа такое… Дымбеля! Передрались у соседним вахоне. Полоумные, шоркнутые усе.

«С Хохляндии тетка», — подумал Иван. Проводница дыхнула чесночным.

— Та мине же… Бычки не кидайте на пол тока, — и поскакала дальше.

Иван швырнул окурок в окно.

— Раскудахталась, — он, было, поднялся идти в вагон, но передумал. — Черт с ним… до дома осталось… Потниками там дышать.

И остался в тамбуре.

Дороги, дороги! Кто знает, в какую сторону идти верно, а куда не суй носа? Здесь тебе проводница чесночная, там пятки немытые, храпы пивные. И снова Иван размечтался на ветру: разохотилось ему — уж поскорее бы «раскинуться на горячей полке и задохнуться от березового духа…»

— Зажигалки не будет? Огоньку, будьте любезны.

Дверь хлопнула.

Иван так же сидит на корточках, голову не спешит поднимать. Потянулся в карман, сам себя ловит на мысли — эка привык он за госпитальные немощные месяцы: и в лицо не надо человеку смотреть — по голосу весть портрет. А голос не понравился Ивану — сладенький голосок.

Поезд дернулся, стал притормаживать. Иван поднялся с корточек, протянул случайному попутчику коробок спичек. И уже рассмотрел его внимательней.

Это был молодой человек лет двадцати двух, может, ровесник Ивана. Он смотрел на спичечный коробок и странно улыбался. Не ухмылялся, но будто хотел что-то сказать, но, вроде как, не решался сразу так — не познакомившись.

«Интеллигент», — Иван вспомнил маленького солдатика Ксендзова.

— Спички? Как странно в век индустриального развития… — он чиркнул по коробку. Затрепетал огонек. Парень эффектно затянулся, откинув со лба длинную светлую челку. Курил он картинно, выпуская дым из носа и рта одновременно.

«Фраер же!» — с неудовольствием подумал Иван.

Попутчик тоже взглянул на Ивана оценивающе. Так легко знакомятся люди на случайных полустанках, долгих перегонах, — когда ты понимаешь, что должен, просто обязан поведать незнакомцу о своей жизни, пожаловаться и похвалиться, приврать даже. Уж больше никогда вы не встретитесь, не станете тяготиться сказанным, так отчего ж не расплескаться — побаловать душу откровениями.

— Спички надежней.

— А-а, вы, наверное, военный? — обрадовался попутчик. И таинственно, с надуманной, как показалось Ивану, серьезностью спросил: — Оттуда?

Иван не спешил откровенничать: время ночь-полночь, и попутчик, видно, городской, балованный комфортом и бабьим вниманием. Но тот повел нить разговора, и как умеют это делать образованные или только кажущиеся таковыми люди, стал подбираться к Ивановой душе издалека.

— А я больше люблю днем ездить, когда можно разглядывать пейзажи за окном, — говорил попутчик ровно и очень правильно, будто лекцию читал или с книжки пересказывал. — Или еще, того веселее, столбы с километрами считать. Вы не пробовали? Я один раз насчитал десять вроде, а потом, знаете, сбился.

Иван тронул рукой шрам на виске: «Не заросло еще… или рожа у меня такая… клейменая».

Молодой человек оказался проницательным собеседником.

— Ранение?.. Простите. У меня дядя военный врач — не родной, двоюродный. Но мы в близких отношениях. Он часто к нам заходил, когда отец был жив… — тень промелькнула на лице парня, смахнул сразу, откинул назойливые волосы со лба. — А я, знаете, еду на свадьбу. Сестра, хым, тоже двоюродная… выходит, не поверите, за офицера. Армия, армия! Мне кажется порой, что все кругом ходят в военной форме, вся страна… Да, хым.

Иван ловил себя на мысли, что все это уже было: и тамбур, и одинокие его мысли под тудун-дудун и, как казалось Ивану, бессмысленный этот разговор о столбах и километрах.

— А я только девять успел, — сам не зная отчего, сказал Иван. За окном простужено заверещал стоп-сигнал на пролетевшем мимо переезде.

— Муж сестры по финансовой… То есть… извините, девять… что девять? Ах да километры! Нет, это все, конечно, ерунда — считалочки. Не разумно. Муж сестры, он, знаете, верно… верно рассчитал. Целесообразно, так сказать. Сначала послужить, набрать веса, авторитета. Жизнь диктует… Связи… Сестра так и говорит — помучаемся еще пару годиков, получим майора и тогда уже в бизнес. А что мы все выкаем? Меня зовут…

Молодой человек назвал свое имя, и вроде даже фамилию, но Иван внезапно погрузившись, а потом также внезапно очнувшись от накатившей волны воспоминаний, не уловил сразу. Переспрашивать не стал. Снова хлопнули двери. Знакомая блондинка с прической «химия на все времена», выпучив малоросские карие глаза, успела за какие-то секунды сначала вспомнить про «бычки», потом зажала рот ладонью, заойкала утробно и, ныряя в вагон, выговорила скороговоркой: