Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета) - Ильяс Эфендиев

Я смотрел на это изобилие, а перед глазами вставала бедная кибитка Караджн, и меня не веселили шутки дяди Айваза, наоборот, они раздражали меня. Ведь он родной дядя Карадже! Как же он может вот так есть и пить, если дети его брата живут впроголодь! И почему-то особенно неприятно стало мне видеть пухлые щеки любимого сыночка дяди Айваза.

Я нехотя откусывал кусочки лепешки, в открытую дверь видна была кибитка Караджи, и мне было совестно есть пшеничную лепешку с маслом и с медом. И меня уже не радовало, что Караджа плетет мне разноцветную пращу.

Он вышел, увидел, что я смотрю на него, показал мне пеструю пращу, но ни разу не опустил взгляд, чтоб взглянуть на нашу скатерть. Сидевшие за завтраком прекрасно видели мальчика, но никто не обратил на пего внимания. Я торопливо допил молоко и хотел выбежать из кибитки.

Но тут в кибитку вошел рослый, широкоплечий старик. На нем была чоха из домотканой шерсти, архалук и каракулевая папаха. Лицо, потемневшее от жары и стужи, украшали густые седые усы, широкие с проседью брови и короткая борода; лицо это выражало сердечную открытость и сознание собственного достоинства. Как только старик появился у входа, дядя Айваз встал, за ним поднялись остальные.

- Добро пожаловать! - обратившись к папе, произнес старик, чуть сощурив в улыбке не по-стариковски ясные глаза.

- Здравствуй, дедушка Мохнет! - почтительно ответил папа.

- Садись, дядюшка! - дядя Айваз указал старику на почетное место.

Старик опустился на тюфячок, достал из кармана чохи трубку и кисет и сказал маме, кивнув в мою сторону:

- Я как увидел его, сразу признал, что твои. Одно лицо.

Так вот он какой - старый Мохнет! Все рассказы, все эти полулегенды из прошлого нашей семьи, которые я не раз слышал от мамы, рассказывал он, дедушка Мохнет, двоюродный брат Кербалаи Ибихана, хранивший в памяти историю нашей семьи и много других историй.

Ну как там дела, в городе? - спросил старый Мохнет, набивая табаком трубку.

Папа начал подробно рассказывать о делах, но все это я уже слышал раньше, а потому снова взглянул на кибитку Караджн. Он манил меня рукой.

- Пошли! - скомандовал Караджа, когда я подошел к нему. Мы свернули за кибитки и поднялись на скалу. Сейчас в свежем утреннем воздухе еще острее чувствовался аромат чабреца и дикой мяты... Караджа вложил в. пращу камень, раскрутил ее и метнул. Щелчок гулким эхом прокатился по ущелью. Он снова вложил камень в пращу и протянул ее мне.

- Давай!

Так далеко у меня не вышло, да и праща не щелкнула.

- Чего ж ты бросаешь, как увечный? - Караджа разочарованно покачал головой. - Смотри! - Метнув камень так, что тот достиг противоположной стороны ущелья, он снова протянул мне пращу. - Ну! Давай еще!

И опять у меня ничего не получилось: и праща не щелкнула, и камень упал совсем близко. Караджа искоса глянул на меня и, ничего не сказав, побежал вверх, туда, где мальчишки пасли ягнят. Чувствуя себя совершенно ни к чему не годным, я поплелся в кибитку...

Недалеко от кибитки, окруженная девушками и молодухами, сидела мама.

Дедушкина племянница толстушка Гюляндам рассказывала какую-то веселую историю, хохотала, колыхая огромными, как два арбуза, грудями; остальные тоже смеялись...

Поодаль от них расположились на солнышке бабушка Сакина, папа и дядя Айваз. Громкий голос дяди Нури доносился из-за скалы; огромный этот камень, в незапамятные времена сорвавшись с горы, лежал на площадочке над Ослиным родником - вокруг него собрались здешние парни, о чем-то оживленно болтали, спорили и смеялись...

Только бабушка Фатьма совсем одна сидела у входа в кибитку, держа в руке неизменный мундштук с дымящейся папиросой, н неотрывно глядела вдаль на покрытые туманом вершины.

Видно было, что мысли ее далеко. "Кто знает, - подумал я, - может, бабушка вспоминает своих братьев и сестер, родню свою, живущую там, в далеких лесах?...". И мне стало очень жалко бабушку. Я видел, что тут, на эйлаге, она совсем одинока. Никто ничего такого не говорит, по все смотрят на нее, как на чужую, да и сама бабушка нисколько не старается сблизиться со здешними людьми.

Мне захотелось сказать бабушке Фатьме что-нибудь ласковое, но я не знал, что, да и найдись у меня такие слова, наверное, не сказал бы. Мои родители суровостью и сдержанностью своего обращения приучили меня к мысли, что в ласковом слове, в нежности и сочувствии есть что-то унизительное, и я привык скрывать добрые чувства к людям; привычка эта сохранилась у меня на всю жизнь, за что мужчины считали меня заносчивым и чванливым, а женщины жестокосердным и эгоистичным.

Мне было жаль бабушку Фатьму, но сидеть возле нее было тоскливо, и я побежал к парням: Ахмедали со вчерашнего дня завоевал мое расположение, да и любопытно было послушать

разговоры взрослых.

- Кто из вас может за один присест уплести трехмесячного барашка? спросил дядя Нури, когда я подошел.

- Я! - сказал Ахмедали и горделиво выпятил грудь.

- Брось! - подзадорил его дядя. - Не осилишь!

- Спорим! - Ахмедали протянул ему руку. - На твой бинокль! (Бинокль дяди Нури считался тогда у парней самой ценной и интересной вещью).

- Идет! Бинокль против твоего коня! - дядя Нури показал на стреноженного гнедого жеребца. Жеребец был хороших кровей и считался одним из самых быстрых скакунов.

Ахмедали немного подумал.

- Ладно! - решительно произнес он и пожал протянутую ему руку. - Идет!

- Тащите барашка из дядиной отары! - приказал парням дядя Нури.

... За несколько минут Ахмедали освежевал барашка и разрубил тушу на части. Потом развел костер. Сперва он нанизал на шомпол бараньи огузки, положил их на угли.

- Эй! Несите сюда ковш айрана! - крикнул он, обернувшись к своей кибитке.

Молоденькая, лет семнадцати, жена Ахмедали принесла полный ковш айрана и, не поднимая глаза на мужчин, быстро ушла обратно; в такт ее быстрым шагам позвякивали монетки на вороте.

Перемолов крепкими молодыми зубами зажаренные огузки, Ахмедали поставил на угли перевернутый садж, положил на него нарезанное на кусочки мясо (по условиям спора остаться могли только голова и голяшки) и стал не спеша есть.

Короче, запивая еду айраном, он съел все до последнего кусочка. Потом встал, распутал жеребцу ноги, вскочил на него и погнал вниз. На скаку он выхватил из кобуры пистолет и трижды выстрелил в воздух; торжествующее эхо раскатилось по горам. Старик Мохнет, стоявший возле своей кибитки, вынул трубку изо рта, глубоко вздохнул и сказал, восхищенно покачав головой:

- Отец его Танрыоглы такой же молодец был!

Вскоре Ахмедали вернулся, соскочил с коня и снова стреножил его. Я изумленно смотрел на его живот: будто ничего и не ел.

- Принеси бинокль! - сказал мне дядя Нури.

Я ринулся исполнять поручение.

- Бери. - Дядя Нури протянул бинокль Ахмедали. - Твой по праву!

Ахмедали взял бинокль, приложил к глазам...

- Да!... Ради такой штуки и двух баранов сожрать можно! - Потом оглядел стоявших вокруг парней. - Что ж это, так не годится! Я ел, а вы слюнки пускали! А ну, - позвал к себе младшего брата, - тащи барашка из нашей отары!

- Вот это дело! - одобрительно сказал дядя Нури.

Опять развели костер. На этот раз барашка резал и свежевал Гаджи. Жена Ахмедали принесла лепешки, овечий сыр, айран. Все весело уселись в кружок.

КАРАДЖА2

Увидев Караджу, я подбежал к нему, и мы пошли за селение - метать камни.

- Видел, как Ахмедали на неоседланном жеребце скакал? - спросил я. - И не свалился!

- А чего... сваливаться? - Караджа удивленно оглядел меня.

- Как чего? Без седла же! Ты бы мог? Без седла?

- А чего тут такого? Пойдем!

Мы прошли ущельем и поднялись к пасшемуся на склоне табуну.

Караджа спокойно приблизился к одному из коней и ухватил его за гриву. Конь попытался отвести голову, но Караджа мгновенно вскочил ему па спину; жеребец скакнул в одну сторону, в другую и вдруг повернул вниз, в ущелье. Караджа, пригнувшись к холке, обеими руками вцепился коню в гриву. Жеребец, пасшийся впереди табуна, вытянув шею, смотрел вслед ускакавшему собрату. Мне почему-то взбрело в голову, что, он сейчас бросится на меня. Я уже собрался бежать, как вдруг с противоположной стороны горы к табуну не спеша подъехал Караджа. И тут я увидел, что к нам мчится мальчишка чуть постарше Караджи, орет, размахивая руками:

- Эй ты, сукин выкормыш! Чего нашего коня гоняешь?...

- Сам ты сукин сын!

Парнишка вложил в пращу камень и метнул. Праща щелкнула, как пистолет, камень пролетел у самого уха Караджи. Караджа с камнем в руках бросился на обидчика. Но тот успел вложить в пращу новый камень, прицелился, метнул, и камень попал Карадже прямо в лоб. Лицо его залило кровью, и парнишка в испуге бросился бежать. Караджа попытался догнать его, швырнул один камень, другой, но кровь заливала ему глаза, он промахивался. Тогда Караджа наклонился, взял горсть конского навоза и приложил к ране. Присел на корточки, свободной рукой сорвал пучок травы и отер лицо.