Таня Гроттер и Болтливый сфинкс - Дмитрий Емец

Краснолицый, с обледеневшими бровями Поклеп то и дело нетерпеливо оглядывался на свою спутницу и тихо кипел, однако на открытый взрыв не отваживался.

«Странное дело! – подумала Таня. – Обычно Поклеп всех давит, а тут он сам придавленный. Будто его морально уронили, а отряхнуть забыли».

– Сама найдешь где сесть! Добро пожаловать в Тибидохс! – буркнул Поклеп и ушел.

Оказавшись в Зале Двух Стихий, девочка сразу забилась в угол. Там она и сидела, нахохлившись, похожая на больную ворону.

Разумеется, Таня, с детства подбиравшая всевозможных птичек, собак со сломанными лапами и контуженных хомячков, не смогла остаться в стороне.

– Привет! Тебе помочь? – сказала она, подходя.

Таня считала своей обязанностью ободрять всех новичков Тибидохса, как некогда старшекурсники ободряли ее саму. Услышав вопрос, девочка повернулась и пристально посмотрела на Таню, точно укусив ее глазами. Затем лениво отвернулась.

Таня попыталась снова окликнуть ее, но на этот раз не удостоилась даже взгляда.

– Что это с ней? Она меня в упор не замечает! – обиженно сказала она Ягуну.

Ягун, как всегда, был в курсе всего, что непосредственно его не касалось.

– Это Марина Птушкина. Понимаешь? Та самая Птушкина! – объяснил он.

– В каком смысле «та самая»?

– А, ну ты еще не в курсе! Сарданапал рассказывал бабусе о ее феномене. Она видит развитие всех отношений наперед.

– Это как? – Таня недоумевающе моргнула.

– Ну примерно так: она взглянет на человека и отчетливо понимает, что будет у нее с ним дальше. Всю перспективу. Допустим, человек никогда и ни в чем не будет ей полезен. А раз так, то зачем изначально тратить слова, усилия, внимание? Лучше сразу с ним не поздороваться и сэкономить впоследствии кучу времени. Такая вот логика у этой Птушкиной.

Таня с удвоенным интересом уставилась на новенькую. Вездесущие молодцы из ларца успели уже посадить ее за один из столов, и теперь новенькая уплетала бутерброд с колбасой. Хлеб Марина сразу метнула жар-птицам, а колбасу держала обеими руками и обгрызала очень необычно, кругами, постепенно добираясь до сердцевины.

– Если отбросить детали, неплохой врожденный дар. Сразу отсекаешь все тупики, – сказала Таня.

Большая часть ее жизни проходила в непрерывных колебаниях. А тут – раз! – и полная ясность. Есть чему позавидовать.

Ягун считал иначе.

– А по-моему, ничего хорошего в ее даре нет. Он какой-то изначально тупиковый. Посмотри, какая она кислая, равнодушная. Ей уже заранее все неинтересно. Прям не живет, а влачит свои кости по давно надоевшей дороге. Человек же должен жить, а не доживать, мамочка моя бабуся!

За обедом Таня, Ягун и Лоткова сидели за аспирантским столом, расположенным прямо напротив преподавательского. Отсюда Тане было во всех подробностях видно, как грозный Поклеп Поклепыч, шевеля бровями, вылавливает гренки из супа, а Великая Зуби незаметно перекладывает Готфриду Бульонскому мясо из своей тарелки. Мило так и очень семейно.

Медузия Горгонова помещалась слева от Готфрида, прямая, строгая и суровая. Нет, она не ела. Слово «есть» было слишком плебейским применительно к ней. Медузия вкушала. Казалось, вилка и нож являются продолжением ее изящных рук. Отливающий медью нимб полукругом пылал над мраморным лбом.

Никакого беспокойства, никакой тревоги невозможно было прочитать на ее лице. Да, Медузия умела держать себя. Казалось, вспыхни сейчас в Зале Двух Стихий пламя или прорвись из-под мозаичного пола легионы нежити, Медузия сперва аккуратно доест мясо, затем тщательно свернет салфетку, отодвинет стул и лишь затем вступит в бой.

Но Таню было уже непросто обмануть. Она вновь, как и тогда, в подвале, у ниши с копилкой Древнира, ощутила, что сквозь панцирный учительский облик все явственнее проглядывают живые люди с их слабостями. Она не могла не видеть, что с каждым днем пропасть между аспирантами и преподавателями, казавшаяся прежде непреодолимой, становится все уже, в то время как пропасть между аспирантами и учениками, напротив, растет. Тане сложнее уже было понимать шумливых десятилеток, поднимавших воробьиный гвалт из-за всякого пустяка, вроде маннокашной скатерти или переставленной лекции, чем преподавателей, которые становились ей все ближе и понятнее.

Корабль времени все дальше отходил от пристани детства, унося ее. И вот она стоит наверху, на палубе, и смотрит на полоску воды, которая становится все шире. Хочется закричать, броситься в воду и вплавь вернуться на берег, но лишь одна мысль удерживает: «А кто сказал, что там, дальше, на другом берегу, будет хуже?»

Неугомонный Ягун хохмил над Недолеченной Дамой, подбивая ее заказать в он-лайн-магазине гроб с иллюминатором и электрическим звонком. Дама, явившаяся к обеду в темной вуали и ронявшая кислые слезы в тарелки первокурсникам, таинственно отмалчивалась. Она была как блоковская незнакомка: любила шастать по злачным местам, но не вступала в разговоры с подозрительной публикой. Все же заметно было, что она заинтригована. К гробам Дама испытывала непреодолимую слабость, необъяснимую для существа, которому и хоронить уже было нечего.

– А куда делся Тарарах? – внезапно спросил Ягун, оставляя Недолеченную Даму в покое.

– Как куда? – не поняла Таня.

– Ну, его ни за завтраком не было, ни вчера за ужином. Довольно смело для мужчины во цвете лет, богатырского телосложения. По себе знаю, – заявил Ягун, всякий разговор умевший вырулить на себя.

– Он не простужен, нет? – озаботилась Таня.

Ягун едва не поперхнулся от смеха.

– Тарарах-то? Да начхать питекантропам на все инфлюэнцы с самой насморочной точки зрения! Максимум у них случится острая дискуссия с саблезубым тигром на тему, кто первый обнаружил удачную пещеру.

За отсутствием других вариантов Таня решила, что Тарарах не приходит, потому что у него много пациентов. Или, что тоже вероятно, подобралась такая звериная компашка, которую невозможно оставить без присмотра, чтобы кто-нибудь кого-нибудь не употребил в пищу. Тане вспомнилась известная логическая загадка про волка, козу и капусту, которых мужику нужно перевезти в лодке на другой берег реки так, чтобы волк не съел козу, а коза – капусту. Ну а в лодку, разумеется, можно погрузить только кого-то одного.

Зная, что к еде питекантроп подходит серьезно и не любит размениваться на всякие супчики, блинчики и бульончики, она выпросила у молодцев из ларца внушительных размеров окорок и сразу после обеда понесла его Тарараху.

К ее удивлению, дверь Тарараха оказалась запертой. Тане это не понравилось. Обычно Тарарах не стремился к одиночеству. Руки у Тани были заняты окороком. Она повернулась и принялась стучать в дверь пяткой. Тарарах не открывал, хотя Таня и ощущала, что он стоит совсем близко и сопит.

– Что ты пыхтишь, как старая бабулька, боящаяся почтальона? – не выдержала Таня.

Несмотря на громадную, четырехзначным числом выражавшуюся разницу в возрасте, с Тарарахом невозможно было общаться на «вы». По его собственному уверению, в пещерные времена «вы» не употреблялось. Чаще «ты» или «эй, ты!» Причем нередко после очередного «эй, ты!», прозвучавшего где-нибудь в засаде у оленьего водопоя, один из собеседников отправлялся туда, куда Макар мамонтов не гонял.

За дверью обиженно завозились. Тарарах понял, что таиться бесполезно.

– Кто там?

– Да я это! Я! – с гневом крикнула Таня.

Тарарах наконец узнал ее, открыл и просунул в щель голову, будто желал убедиться, что Таня одна.

– Привет! – сказал он, настороженно озирая коридор за ее спиной.

– Здрасьте!

– Ты одна?

– Она под моей охраной! В нашей семье девушки одни не ходят! – проскрипел перстень Феофила Гроттера.

Таня сунула руку в карман в надежде, что в темноте старик быстрее заснет.

– Я принесла окорок. Ягун решил, что ты вознамерился уморить себе голодом, – сказала она питекантропу.

Тарарах голодными глазами уставился на окорок и за рукав втянул Таню в берлогу.

Пахло в берлоге как в прицепе бродячего цирка. У камина валялась задняя нога вепря. Другая нога, обглоданная, торчала из клетки с хищниками. Все свидетельствовало о том, что безнадежными больными далекий от сантиментов Тарарах кормил тех, что шли на поправку.

Выли в вольере волки-альбиносы, покусанные оборотнем и находившиеся под карантинным наблюдением. Страдая от блох и дурного пищеварения, грузно ворочался в массивной клетке тонкий и изящный принц, некогда превращенный колдуньей в медведя.

Для обратного превращения медведя в принца требовалось, чтобы одна из потомственных принцесс, всерьез озабоченная идеей династийного брака, провела с ним в клетке три дня и три ночи. Желающие, как ни странно, изредка встречались, но сложность состояла в том, что от берложного образа жизни характер юного принца стремительно портился. И сейчас, если приглядеться, в углу клетки можно было разглядеть пару характерных, истинно царственных женских черепов. Принц, похоже, пытался остаться холостяком.