Медведки - Мария Галина

Объемистый черный кожаный рюкзак жался к ноге, как собака.

– А чаю можно?

Я недооценил ее наглость.

Я сказал:

– Нет.

– Кончай дуться, – она уселась поудобнее, уходить она явно не собиралась, – я правда замерзла.

Я включил чайник, стараясь не поворачиваться к ней спиной. Аферистка? Рассчитывает, когда я отвернусь, подлить мне в чай клофелину? Или будет шантажировать, угрожая, что заявит, что я пытался ее изнасиловать? Наверняка где-то в кустах прячется ее здоровенный сообщник, только и ждет сигнала. А ей наверняка нет восемнадцати. Или есть? Не хватало мне только сесть за изнасилование несовершеннолетней.

– А у тебя тут камин. Зыкински.

– Он не работает, – сказал я машинально, – то есть нельзя зажигать. Дымоход надо прочистить. Слушай, шла бы ты отсюда. Попей чаю и вали.

Чайник зашипел и выключился. Я налил ей чаю в гостевую чашку. Она тут же бросила туда две ложки сахара и принялась яростно размешивать.

В ней было все не так, какая-то несостыковка, несовпадение. Ложь, маска.

В обыденной жизни разве говорят «зыкински»?

Это специально для меня. Вот такая она неформалка, говорит на молодежном жаргоне. Может, она и брюнеткой стала совсем недавно? Кто она вообще такая?

– А ты чего чаю не пьешь?

– Не хочу, – сказал я сквозь зубы.

– Чай горячий, – она одобрительно кивнула, – хорошо...

Чай она пила довольно шумно. Наглая девица. И невоспитанная. И еще она нервничала.

– Ты все это сама шила? – спросил я.

Рука у нее дернулась, и чай выплеснулся на торчащее из-под бархата колено.

– Не-а, – она покачала головой, – корсет Лялька подарила. А юбку я на блошке у одной старушки купила. Только оборку потом пришила. Нравится?

– Ничего. Мрачновато только немножко.

– Так надо, – сказала она сурово.

– Надо – значит, надо. Так все-таки – зачем я тебе понадобился?

Она сосредоточенно глядела в чашку, потом подняла взгляд, глаза у нее были совершенно черные, зрачков не видно, и вдобавок чуть раскосые.

– Он мой отец.

– Кто? – спросил я на всякий случай, хотя вообще-то было и так ясно.

– Сметанкин, – она кивнула сама себе, словно подтверждая.

Нет, не так. Зима, уютное поместье где-то на заснеженной вересковой пустоши, и вот немолодой владелец поместья и его молодой мужающий сын идут на охоту... они охотятся на фазанов, красно-золотых, вспышками вырывающихся из бурых сухих зарослей, и видят занесенный снегом дилижанс... кучер заплутал... и все замерзли, кто там был, и только одна еще дышит, и вот они выносят ее на снег, укладывают на подбитый мехом плащ, и растирают ей снегом руки и ноги, и дают глотнуть из серебряной фляжки, и она открывает узкие черные глаза... Молодой сквайр в нее сразу влюбляется, но и его отец... А есть еще немолодая леди, владелица поместья, и юная невеста молодого сквайра, она живет по соседству. Очень богатая. И добрая, и красивая. Если бы он на ней женился, они бы поправили свои дела, отремонтировали усадьбу, починили крышу... по дому ходят сквозняки... Блондинка, естественно.

Лошади что, тоже замерзли? Лошадей жалко, они не виноваты. Лошади не замерзли, то есть замерзли, но не насмерть, они стоят, бока их поднимаются и опускаются, шкура подергивается, в белое небо поднимаются клубы пара. Стоп... Сеня, хватит.

– А он об этом знает?

Дернула плечом. Я, кажется, попал в точку.

Шум дождя за окном был похож на треск лесного пожара.

– Думаю, нет. То есть... Он от нас ушел, когда я совсем маленькая была.

– А я тут при чем?

– Он родственников собирает, – юная Сметанкина допила чай и аккуратно поставила чашку на блюдце. – Я тоже родственница. А там по пригласительным. А поесть у тебя ничего нет? А то я все деньги на билет потратила. И еще позавтракала в «Макдоналдсе», в том, который на площади. Но это утром было.

– Деточка, – спросил я, – ты вообще откуда приехала?

– Красноярские мы. Чалдоны, – сказала Сметанкина, напирая на «о», и хихикнула.

– Ну и дура, – сказал я.

– Нет, мы и правда в Красноярске живем. На Мангазейской.

«Мангазея» – какое-то знакомое слово. Но я никак не мог сообразить, что оно значит.

– Положим, у меня есть пригласительный. Ну и что?

– Он на двоих, – сказала она и поменяла ноги, теперь под черной поблескивающей тканью торчало левое колено.

Золушка. Хочет на бал. А я вроде феи-крестной. Может, от меня вдобавок требуется превратить ее готический наряд во что-нибудь эдакое, воздушное, розовое, со стразами? Гуччи? Версаче?

– По-моему, ты аферистка. Тебя как зовут?

– Рогнеда, – сказала она очень искренне.

Опять врет. Люська или там Зинка. Скорее, Зинка.

Но как она меня нашла? Как вышла на меня? Следила за мной? Нет, ерунда! Хотя, может, и не ерунда.

Я встал и пошел к холодильнику, для этого пришлось повернуться к ней спиной, но я старался не упускать из виду ее отражение в черном окне. Но она ничего не делала, по-прежнему сидела за столом и рассматривала чашку. Чашка и правда была хорошая, бело-синяя, старого английского фарфора, и досталась мне по дешевке, потому что с надбитым краем. Зато на боках были лошади, и карета, и борзые собаки, и дальняя роща...

– Он ушел, когда мне четыре года было, – она не отводила глаз от кареты и бегущих за каретой борзых, – я вроде даже помню что-то... Как сидел за столом, смеялся. Еще футбол любил. И рыбалку.

Настоящий папа, одним словом, подумал я, правда, не для девочек. Для мальчиков. Если бы мой папа любил футбол и рыбалку... Но тогда бы он любил еще и пиво и водку, нет? И ушел бы из семьи, когда мне исполнилось четыре года?

В холодильнике завалялся кусок сала и засохший сыр. Хлеб, понятное дело, заплесневел, но я вынул из морозилки питу и сунул в микроволновку. Она оторвалась наконец от чашки и обернулась ко мне.

– Не веришь? Он правда мой отец. У меня метрика есть.

– Покажи.

– Я ее с собой не взяла.

– А по паспорту ты кто?

– Остапенко. Маму так зовут. Остапенко, Валентина Павловна.

– А тебя как зовут? Зина?

– А пита нагрелась уже? На самом деле Люся. Но мне Рогнеда больше нравится.

Все-таки Люся. Уже легче.

Я поставил на стол питу и все остальное, и она тут же энергично стала заталкивать в питу сыр. Сало, правда, отодвинула.

– Этого не надо. Я веганка.

– Чего?

– Ну, мяса не ем. Принципиально. Животных не ем.

Я не сказал ей, что большинство сыров сквашивают сычугом. И что вообще корова начинает давать молоко после того, как пустят под нож ее первенца.

– А зелени нет? Или помидора?

Я вроде помнил, что помидор был, по крайней мере один, но мне было лень его искать.

– Ладно, – сказала она, – завтра купим.

Это мне не понравилось.

– Ты вообще где остановилась?

– Нигде, – сказала она, – ночевала на вокзале. В зале ожидания, там не гоняют.

Я подумал, что дело близится к ночи. Это мне тоже не понравилось.

– Откуда ты узнала? Про встречу родственников.

Она наклонилась и стала рыться в рюкзаке. Вытащила черное, чудовищно разбухшее, подозреваю, что косметичку, потом бумажник, тоже черный, потертый, оттуда сложенную вчетверо газетную вырезку.

– Вот:

ЧЕМ РОДНЕЙ, ТЕМ КРЕПЧЕ!

Даже переехав в дальний южный город, наш бывший земляк не перестает искать свои корни. Более двадцати человек соберутся в ресторане приморского отеля «Жемчужина», чтобы познакомиться друг с другом на обеде, который будет дан в их собственную честь.

Тимофеевы, Доброхотовы, Блинкины – что объединяет этих людей?

Корни.

«Нет ничего важнее родных людей, – говорит предприниматель Сергей Сметанкин, – это единственный капитал, который не обесценивается». Всего лишь несколько месяцев назад он уехал из нашего города, но даже на новом месте он нашел родню...

«Я горжусь новым родственником, – говорит новый земляк энтузиаста, бывший главный технолог института Пищепромавтоматики, персональный пенсионер Александр Яковлевич Блинкин. – Только настоящий человек может добиться всего своими руками...»

С каких это пор папа персональный пенсионер? И главный технолог?

– Ясно. – Я аккуратно сложил заметку и отдал ей.

– Так я вас и нашла, Блинкиных, – сказала Люся-Рогнеда. – Смешная фамилия. И искать легко. Тимофеевых и Доброхотовых много. Только по указанному адресу твой папа живет. А ты нет. Он сказал...

– Я примерно представляю себе, что он сказал.

Это ничтожество, сказал папа...

– Сказал, что ты известный писатель, и на даче живешь, и адрес дал. И телефон. Я хотела позвонить, только у меня мобила села. И вообще. А ты почему ничего не ешь?

– Сказал же, не хочу.

– Тогда еще вот это съем, ладно? Сало все равно останется. И чаю. Сиди, сама налью.

Я смотрел, как она уверенно хозяйничает у кухонного столика. У нее была узкая треугольная спина, узкая талия, подчеркнутая юбкой-колоколом, из-под юбки торчали тощие лодыжки в этих ее огромных ботинках.

Наверное, ей все-таки не больше семнадцати – в этом возрасте едят много и все куда-то девается.