Годы - Вирджиния Вулф

Один из адвокатов встал. Элинор попыталась следить за тем, что говорил этот человек с большим носом, но теперь уловить ход мысли было уже трудно. Все равно она слушала. Затем поднялся другой адвокат — коротышка с куриной грудью и в пенсне. Он прочитал какой-то документ, потом он и первый адвокат стали спорить. Кое-что из того, что он говорил, она понимала, хотя как это было связано со слушаемым делом, оставалось неясно. Когда же выступит Моррис? — думала она. Видимо, еще не скоро. Отец был прав, эти законники умеют тянуть резину. Спешить к чаепитию нет нужды, поэтому сгодится и омнибус. Элинор сосредоточила внимание на Моррисе. Он рассказывал что-то смешное рыжеватому соседу. Это его друзья, подумала она, это его жизнь. Она вспомнила, как в юности он мечтал об адвокатуре. Это ведь она переубедила папу. Однажды утром она собралась с духом и пошла к нему в кабинет… Но вот, к ее восторгу, Моррис поднялся со своего места.

Элинор почувствовала, как ее невестка замерла от волнения, вцепившись в свою сумочку. Моррис начал говорить, такой высокий, черно-белый… Одной рукой он держался за полу своей мантии. Как хорошо она знала эту привычку Морриса — за что-нибудь держаться, так что становилось видно белый шрам в том месте, где он порезался во время купания. Зато другой жест — широкий взмах руки — она не узнала. Это уже из его профессиональной жизни, из жизни в судебных залах. И голос его звучал незнакомо. Но то и дело, когда Моррис воодушевлялся, в его речь проскальзывали ноты, которые вызывали у Элинор улыбку: она слышала родной голос. Она не удержалась от того, чтобы полуобернуться к невестке и сказать: «Это наш Моррис!» Но Силия не отрываясь смотрела на мужа. Элинор тоже сделала попытку сосредоточиться на его доводах. Он выражался удивительно ясно, выговаривая слова с чудесной расстановкой. Вдруг судья перебил его:

— Правильно ли я вас понял, мистер Парджитер? Вы считаете… — Он произнес это вежливым и все-таки жутким тоном. Но Элинор с радостью отметила, как Моррис сразу замолчал, как учтиво склонил голову, слушая судью.

Но сумеет ли он ответить? — думала Элинор, ерзая на сиденье от волнения, как будто он был ребенком и мог опростоволоситься. Однако ответ был у него наготове. Без спешки и трепета он открыл тетрадь, нашел нужное место, прочел несколько фраз, после чего судья кивнул и сделал пометку в объемистой книге, лежавшей перед ним. Элинор почувствовала огромное облегчение.

— Как славно у него получилось! — прошептала она. Невестка кивнула. Но сумочку она держала так же цепко. Элинор почувствовала, что можно расслабиться. Она огляделась. Вокруг царило странное смешение торжественности и непринужденности. Адвокаты входили и выходили, стояли, прислонившись к стенам. В бледном газовом свете, лившемся с потолка, казалось, что их лица имеют цвет пергамента, их черты были словно вырезаны из дерева. Она посмотрела на судью. Теперь он сидел, откинувшись на спинку своего большого резного кресла подо львом и единорогом[24], и слушал. Он выглядел бесконечно печальным и мудрым, как будто слова сыпались на него уже много веков. Он поднял тяжелые веки, наморщил лоб, маленькая рука болезненного вида показалась из огромного рукава и написала несколько слов в толстой книге. Затем он опять полуприкрыл глаза и погрузился в свое вечное бдение над тяжбами несчастных смертных. Мысли Элинор начали блуждать. Она откинулась на жесткую спинку деревянного сиденья и позволила волне воспоминаний подхватить и унести ее прочь. Сцены прошедшего утра вставали, тесня друг друга, перед ее глазами. Джадд в Комитете; отец, читающий газету; старуха, хватающая ее за руку; рука горничной раскладывает приборы на столе; Мартин в джунглях зажигает вторую спичку…

Элинор стало не по себе. Воздух в зале был спертый, свет сумрачный, и судья потерял былое очарование: теперь он выглядел сварливым, не избавленным от человеческих слабостей, и Элинор вспомнила с улыбкой, как он наивен и легковерен, когда дело касается старинных дубовых сундуков, хранящихся в этом кошмарном доме на Квинз-Гейт[25]. «Этот я нашел в Уитби»[26], — как-то заявил он. А это была подделка. Элинор хотелось смеяться, двигаться. Она поднялась и шепнула:

— Я ухожу.

Невестка пробормотала что-то — возможно, осуждающее. Но Элинор, как могла тихо, пробралась к вертящейся двери и вышла на улицу.

Ее окружили грохот, неразбериха, простор Стрэнда, и она сразу почувствовала облегчение. Душа будто расправилась. Было еще светло; суета, суматоха, мельтешение многоликой жизни неслись ей навстречу. Как будто что-то прорвалось на свободу — и в ней, и в мире. После недавнего напряжения она казалась себе рассеянной, ни к чему не привязанной. Она побрела по Стрэнду, с наслаждением всматриваясь в уличную спешку, разглядывая витрины, полные сверкающих цепочек и кожаных чемоданов, белые фасады церквей, неровные зубцы крыш, расчерченные проводами. И надо всем — облачное, но ослепительно белое небо. Ветер дул ей в лицо. Она глубоко вдохнула влажный прохладный воздух. И этот человек, подумала она, вспомнив сумрачный тесный зал суда и лица с глубокими тенями, должен сидеть там с утра до вечера, каждый день. Она опять увидела Сандерса Карри, откинувшегося на спинку большого кресла, с лицом, собранным в тяжелые складки. Как Моррис выносит это? Впрочем, он всегда мечтал об адвокатуре.

Экипажи, фургоны и омнибусы неслись мимо, как будто отшвыривая воздух в лицо Элинор, выплескивая грязь на тротуары. Люди теснились и толкались, и она ускорила шаг, чтобы поспевать за их потоком. Ей пришлось остановиться, пропуская фургон, который поворачивала одну из улочек, круто спускавшихся к реке. Элинор посмотрела наверх и между крыш увидела летящие темные тучи, набухшие дождем, безразличные тучи-скитальцы. Она пошла дальше.

Она опять задержалась у въезда в вокзал Черинг-Кросс. Здесь небо открывалось широким куполом. Элинор увидела, что его — высоко-высоко — пересекает вереница птиц. Она проследила за ними взглядом. Затем продолжила свой путь. Людей, идущих пешком и едущих в экипажах, втягивало внутрь, как соломинки, которые течением прибивает к быкам моста. Элинор пришлось подождать. Мимо нее проезжали экипажи, нагруженные коробками.

Она завидовала этим людям. Ей тоже хотелось бы поехать за границу: в Италию, в Индию… Потом она смутно почувствовала, что происходит нечто особенное. Мальчишки у ворот раздавали газеты с необычной быстротой. Люди хватали их, раскрывали и читали на ходу. Элинор посмотрела на смятый плакат, обернутый вокруг ног газетчика. На нем очень большими черными буквами было написано: «Умер».

Затем плакат расправило ветром, и она прочла еще одно слово: «Парнелл».

— Умер… — повторила Элинор. — Парнелл.

Несколько мгновений она стояла пораженная. Как он мог умереть — Парнелл? Она купила газету. Там это было написано.

— Парнелл умер! — сказала она вслух. Она подняла голову и опять увидела небо. Тучи летели мимо. Она посмотрела на улицу. Мужчина указывал пальцем на газетную статью. «Парнелл умер!» — злорадно сказал он. Но разве мог он умереть? В небе как будто что-то погасло.

Элинор медленно пошла к Трафальгарской площади, держа газету в руке. У фонтана она остановилась и посмотрела в большой бассейн, полный воды. Ветер гулял по ней черной рябью. В воде отражались ветви и бледная полоса неба. Какой странный сон, думала Элинор, какой сон… Но ее кто-то толкнул, и она обернулась. Она должна пойти к Делии. Делии это небезразлично. Для Делии это очень важно. О чем она говорила, когда бросила дом, близких ради «Дела», ради этого человека? О Справедливости, Свободе? Надо пойти к ней обязательно. Ведь это конец всем ее мечтам. Элинор повернулась и подозвала экипаж.

Перегнувшись через створки, она выглядывала наружу. Улицы, по которым они проезжали, были чудовищно бедными. И не только бедными, думала Элинор, но и порочными. Вот они — порок, непристойность, реальная жизнь Лондона. Смешанный вечерний свет окрашивал все в мертвенные тона. Зажигались фонари. Разносчики газет кричали: «Парнелл… Парнелл…» Он умер, сказала себе Элинор, по-прежнему осознавая существование двух миров: одного, свободно текущего над головой, и другого, стесненного, семенящего по мостовой. Но вот и цель ее поездки… Элинор подняла руку. Она остановила экипаж напротив короткого ряда столбов в переулке. Сойдя, она вышла на площадь.

Шум улицы смолк вдали. Здесь было очень тихо. В конце октябрьского дня, когда мертвые листья падают с деревьев, старая площадь, затянутая дымкой, выглядела потертой и обветшалой. Дома сдавались конторам, общественным организациям и людям, чьи фамилии были указаны на дверных косяках. Весь квартал казался Элинор чужим и зловещим. Она подошла к дверям старого здания в стиле королевы Анны с тяжелыми резными козырьками и нажала на верхний из шести или семи звонков. Над ними были написаны фамилии, некоторые — даже не на табличках, а на визитных карточках. Никто не появился. Элинор толкнула дверь и вошла. Она поднялась по деревянной лестнице с резными перилами, некогда великолепными, но пришедшими в упадок. На глубоких подоконниках стояли кувшины с молоком, под которые были подложены счета. Кое-где оконные стекла были разбиты. На верхнем этаже, у двери Делии, тоже стоял кувшин, но пустой. Ее визитная карточка была приколота к стене булавкой. Элинор постучала и стала ждать. Ни звука. Она нажала на ручку. Дверь была заперта. Элинор прислушалась. Окошко сбоку от двери выходило на площадь. Голуби ворковали в древесных кронах. Уличное движение давало о себе знать приглушенным гулом. До Элинор доносились крики разносчиков газет: умер… умер… умер… Листья падали. Она повернулась и стала спускаться по лестнице.