Библия-Миллениум. Книга 1 - Лилия Курпатова-Ким

Она плакала всю дорогу. Я сказал, что предупреждал, что хотел ей добра, но она вдруг набросилась на меня и кричала, что это я виноват!

Но это же не я заставлял ее делать все эти ужасные вещи, не я ее бил. Я… я вскипел и… тоже дал ей пощечину. Об этом я, может быть, жалею больше всего, я никогда раньше ее не бил. Она закрылась руками, подняла глаза и так тихо, так зло, что у меня мурашки побежали, сказала, что ненавидит меня. Что все равно не будет со мной жить. Будет снимать, жить на улице, что угодно! «Это все из-за него?» — спросил я. А она отвернулась. Не разговаривала со мной.

Потом я заметил, что она как-то осунулась. Ее уволили с работы. Знаете, беда никогда не приходит одна, я пытался ей что-то подыскать. Но все, как узнавали, что тридцать пять и не замужем, и никогда не была, детей нет, сразу отказывали. Откуда эти дурацкие предрассудки! За границей вон миллионы женщин живут одни, и никто их этим не попрекает! А она ведь специалист хороший… Хотя кому они сейчас нужны…

В общем, все один к одному. Потом и со здоровьем у нее проблемы начались. По женской части. Сказали, что надо ребенка родить. А от кого родить-то? Как будто есть нормальный отец для ребенка! Она совсем сдала. Я не знал, что мне делать! И как-то набрался смелости и… И предложил ей свое семя. Вы не подумайте, ничего такого! Я же не извращенец какой. Через пробирку, если уж искусственно, так хоть чтобы знать, от кого… А у нее истерика, сердечный приступ… И она в больнице оказалась.

Потом выписалась, на работу уже по здоровью никак…

Потом я стал замечать, что она выпивает. Причем крепко.

Повез ее в санаторий, вроде бы она перестала. Я ей все время говорил, что если ей на себя плевать, то подумала бы обо мне! Она ведь единственное, что у меня есть. А она издевалась, хлопала меня по щеке и говорила: «Вот удавлюсь, и некому будет за тобой дерьмо выносить, папик!» Вот мерзавка! — Иеффай дернул шеей и прижал подбородок к ней, словно боясь что-то выпустить из своего горла. Продолжал несколько сдавленным голосом. — Но я все надеялся… Все ждал, что вот-вот все наладится, что она побесится и привыкнет. У нас же вообще мужчин меньше, чем женщин, значит, многие так, как она, живут. Живут же… А она вот не захотела…

И Иеффай заплакал. Он плакал от обиды на дочь, за то, что та не захотела жить. Ему было жаль себя, жаль потраченных усилий, жаль бессонных ночей, жаль работы до седьмого пота — всего, что он делал для нее. А она так поступила. А кстати, как же эта неблагодарная мерзавка поступила?

Ночью, выпив полбутылки водки, она вышла во двор дома, облила себя из канистры бензином и подожгла. Никто ничего не успел сделать. Отец спал, соседи тоже. Огненный шар заметил какой-то бомж, который и вызвал «скорую». Соседи сказали мне потом, что, когда забирали обугленный труп, Иеффай сначала молчал, потом плюнул на него и ушел спать. На следующий день он крушил все в ее комнате, рыдая о своей девочке.

РЕВЕККА

Со смертью матери для Исаака пласты времени перестали двигаться строго друг за другом и перемешались. Одновременно с похоронными речами в доме слышался смех Сарры, Исаак видел себя маленьким, и тут же труп матери, лежащий на огромном кухонном столе, и ее же живой, сидящей в огромном зеленом кресле возле окна. Он не стремился избавиться от своего помешательства, напротив — сосредоточивался на нем, открывая новые и новые грани его возможностей. События последних лет пришли все разом, не соблюдая никаких временных и логических рамок, перемешались и бродили по дому, как кому и где вздумается, сталкиваясь, находясь по нескольку в одной комнате одновременно.

События именно последних лет — потому что только после загадочной смерти Авраама, обугленный труп которого был найден на горе привязанным к жертвеннику, Исаак с Саррой сблизились. Поначалу мать испытывала странный безотчетный ужас перед сыном, зная о том, что произошло на горе Мориа. Ей было непонятно, почему сын пощадил ее. Потому Исаак занял место Авраама рядом с ней, не встретив никакого сопротивления.

Но затем нежная забота о стареющей матери, при жизни Авраама остававшаяся невостребованной, полилась свободно, не зная преград. Исаак был действительно счастлив в своей идиллической картине — Сарра, сидевшая в зеленом кресле, и он возле ее ног, припавший к трону, столько лет бывшему для него недоступным. Завороженный сын следил за губами матери, за движениями рук, испытывал сладостное блаженство от ее прикосновений, замирал под грустным нежным взглядом, словно утомленным от жарких ласк и объятий.

В жизни Сарры теперь осталась только забота об Исааке. Сын радовал ее одним своим присутствием где-то в доме, тем, что стал последней гаванью всех радостей и огорчений, центром мира, окончанием жизни. Исаак, долгое время лишенный тесного общения с матерью, расточительно наслаждался ощущением своей необходимости ей, купался в нем, полный детского, невыразимого восторга.

Особую нежность их отношениям придавало странное сладкое томление, не высказываемое даже себе желание, запретное для собственного сознания. Какое-то ускользающее счастье, которое невозможно ощутить, но тянуться к нему можно бесконечно, наслаждаясь самим процессом. Белый кит Моби Дик, тайна, освещавшая их внутреннюю жизнь, придававшая особую двусмысленную нежность прикосновениям, легкость и чувствительность их телам. Нежное, страстное, невозможное желание то сгущалось, принимая почти отчетливые очертания, заставляя каждого мучительно метаться в своей постели от неясных, проносящихся с огромной скоростью, мерцающих мыслей, уловить смысл которых никак не удавалось, а временами все снова рассыпалось в воздухе вокруг мельчайшими частицами, присутствие которых только угадывалось. Исаак пытался уловить их, но чем больше он старался, тем меньше это ему удавалось.

Неясные сны — он внутри огромного яйца с зеркальными стенками. Но отражение его или кого-то другого в этих стенках мутное, колеблющееся, и чем больше он всматривается, чем пристальнее и напряженнее пытается рассмотреть это отражение, тем сильнее оно расплывается. Он покачивается внутри своего яйца, ощущая комфорт и блаженство, чувство защищенности, тепла, любви.

Теперь Исаак потерялся где-то между сном и реальностью. Мозг отказывался принять смерть Сарры как свершившийся факт. Исааку казалось, что вот-вот он проснется и начнется обычный день, полный домашних забот, рутинных дел, кажущихся, однако, особенно милыми, так как присутствие матери придает ему сил — он хочет удивить ее, поразить, заставить собой восхищаться.

Однажды мать заговорила с ним о женитьбе. Исаак был удивлен — Сарра говорила, что ему нужно жениться, но приводила такие аргументы, из которых самым логичным выводом было не жениться ни в коем случае. Как-то: «ведь после моей смерти…», «конечно, привычный уклад твоей жизни изменится…», «ты должен будешь нести ответственность…», «тяжело привыкнуть, когда в твоей жизни появляется новый человек…», «неизвестно, как все сложится, этого не предугадаешь…», «чтобы быть как твой отец…». В общем, все закончилось тем, что Исаак поцеловал ее в лоб со словами: «Мама, все равно никто не будет заботиться обо мне лучше тебя». Сара всплеснула руками, отворачиваясь, но не могла скрыть радости, пробившейся лучиками морщин вокруг глаз, давшей знать о себе дрожащими уголками рта.

После ее смерти Исаак вспоминал эти моменты, переживая их заново и заново, укладывая их в памяти в хронологическом порядке, смакуя отдельные слова и фразы, жесты, движения матери. В воспоминаниях она всегда являлась ему молодой, чуть ли не ровесницей, идеальным образом женщины, посвятившей ему свою жизнь. Исаак был жадным сыном — он всегда хотел, чтобы мать была только «для него». Она — жизнь дома, его кровь. Входя «из мира» в дом, каждый сантиметр которого был отделан, украшен, начищен ее руками, Исаак как бы попадал внутрь матери. Таким образом, это был «мир» в «мире», параллельное измерение, не знавшее тревог, печали, стихийных бедствий. Покой, счастье, тепло. Хотелось вдохнуть в себя этот дом, сжать его в объятиях, любить! Теперь ему предстоит вернуть мать отцу — собственнолично препроводить ее в фамильный склеп и оставить их лежать рядом навечно. И эта мысль нестерпима!

Исаак шел за гробом, словно за дирижаблем, который плыл над землей, казалось, без посторонней помощи, а шестеро мужчин как будто всего лишь удерживали ручки, чтобы он не взмыл в облака, бесследно растворившись в них. Исаак шел за этим видением, раздражаясь, что тело матери так стремительно рвется к своему мужу, не оборачиваясь и не обращая на него внимания. Несколько минут, торжественные речи, ритуальное бросание земли, и он должен будет оставить родителей наедине, чтобы более никогда уже не тревожить. Никогда Исаак не ненавидел Авраама более, чем в день похорон Сарры — короткий отрезок, отпущенный Исааку между его рождением и смертью матери, был весь искромсан присутствием отца, и вот он уже ничего не может сделать, чтобы удержать жалкий драгоценный доставшийся клочок, что остался ему. Исааку вдруг стало обидно. Ведь мать, которая досталась ему в конце концов как приз в упорной борьбе, всего лишь выполняла свою роль, опустив руки и покорно ожидая смерти! То есть воссоединения с Авраамом в вечности! Она ведь не боролась за жизнь! Так и умерла, тихо сидя в своем зеленом кресле, как будто уснула. Ускользнула из его заботы. Он глупец…