Талант (Жизнь Бережкова) - Александр Бек

- Не знаю... Машина будет двигаться, а как она станет действовать на войне, в этом, Алеша, я ничего не понимаю. - И, сразу помрачнев, нахмурившись, он повторил, отрывисто буркнул, явно отстраняя разговор о войне: - Не понимаю...

У меня почему-то сжалось сердце. В этом его коротком восклицании прорвалось что-то очень наболевшее. В дальнейшем духовная жизнь Николая Егоровича стала мне гораздо яснее. Жуковский, великий ученый России, постоянно сталкивался с преступлениями царского правительства, угнетавшего народ, подавлявшего русские таланты. Что мог он думать о войне? Она не воодушевляла и никого из нас, молодых людей, собиравшихся в доме Жуковского. Не знаю, слышал ли он тогда о лозунгах большевиков, но чувствовалось, что его мучили думы о судьбе родной страны.

А тут меня еще дернуло сказать:

- Николай Егорович, Подрайский должен обязательно заплатить за это вам...

Я приподнял драгоценные листки. Жуковский недовольно на меня взглянул.

- Глупости, не надо... Не хочу связываться с этим жулябией.

- Нет, Николай Егорович. Вы должны взять с него, по крайней мере, тысячу рублей. Или знаете что? Может быть, лучше десять процентов дивиденда?

- Оставь. К чему мне это? Проценты, дивиденды...

- Как "к чему"? Вы же сами часто жалуетесь, что не дают денег на лабораторию.

- Ну что ж? А на чай я не беру.

32

Я примчался к Ганьшину с листками Жуковского в руках и вручил их моему другу для внимательнейшего изучения. Мы условились, что все переговоры с Подрайским относительно мотора буду вести я.

- Где вы пропадаете? - нервно спросил Подрайский, разыскав меня в лаборатории.

Как вам известно, в эти дни, после того, как обнаружилось, что у нас нет двигателя для амфибии, Бархатный Кот не мурлыкал и не потирал лапок. Я спокойно объяснил:

- Дело в том, что вчера было воскресенье...

- А в другие дни? Куда вы исчезали?

- Сидел у Ганьшина... Обсуждали неприятность.

- Тссс... Здесь ни звука. Пойдемте в кабинет.

В кабинете сидел Ганьшин.

Своим тонким нюхом Подрайский уже чуял, что мы неспроста не появлялись в лаборатории, и, перебегая взглядом по нашим лицам, ждал, чтобы мы выложили план спасения.

Но Ганьшин непроницаемо молчал. В его глазах за стеклами очков лишь один я мог уловить тонкую усмешку. А я разыгрывал мрачную подавленность.

- Не знаю. Не нахожу решения. Подумаю. Придется, может быть, закрыть "Полянку", - отвечал я на нервные вопросы Подрайского.

Закрыть "Полянку"! Нет, об этом он не мог и думать. Еще несколько дней он поджаривался у меня на медленном огне, что-то чуя и ничего не зная. Тем временем я наседал на Ганьшина, требуя поскорее детальных расчетов, лихорадочно изготовляя основные чертежи.

Наконец в один прекрасный день или, говоря точнее, в сырую весеннюю ночь, часа в три, когда все добропорядочные люди спали, я неистово затрезвонил у подъезда Подрайского.

В доме вспыхнул свет, кто-то разговаривал со мной через дверь, я твердил, что мне немедленно нужен Подрайский. Меня впустили.

Хозяин вышел в халате, в туфлях.

- Что стряслось?

- Сейчас же одевайтесь. Нас ждет извозчик.

- Куда? Зачем?

- Тссс... Здесь ни звука.

Эти слова так подействовали на Подрайского, что через десять минут мы уже сидели в извозчичьей пролетке.

- Что такое? - шепотом допытывался Подрайский.

Но я, ткнув пальцем в спину извозчика, опять прошипел:

- Тссс...

Так мы молчали до тех пор, пока не вошли в комнату Ганьшина.

Мне очень хотелось сказать: "Закройте дверь", но это было бы чрезмерно. Я сам, сохраняя полнейшую серьезность, проверил, нет ли за дверью шпионов, и сам повернул ключ в замке.

На столе торжественно высился мой лодочный мотор. Рядом, сунув руки в карманы и покуривая трубку, молчаливо стоял Ганьшин.

Подрайский дошел до белого каления.

- Ну, говорите, что у вас?

- Снимайте пальто, - ответил я.

Затем я подошел к мотору, взялся за верхнюю крышку и внезапно кинулся к окну, сделав предостерегающий знак. Но тревога, как вы догадываетесь, оказалась ложной: за окном не было ничьей подглядывающей физиономии.

Я поднял верхнюю крышку.

- Видите?

- Вижу.

- Что это?

- Лодочный мотор.

- Этот мотор перевернет историю. Этот мотор раскроет все двери перед нами.

Подрайский с недоумением воззрился на меня, потом оглядел Ганьшина.

Я стал проворачивать вал, начались вспышки, и мотор запыхтел. Ганьшин поднес к мотору настольную электрическую лампу, и мы втроем уставились на мое мальчишеское изобретение. Через минуту в стену возмущенно забарабанила хозяйка, разбуженная среди ночи. Я немедленно перестал проворачивать и снова шепнул:

- Тссс...

Когда за стеной все угомонились, я спросил:

- Что вы об этом скажете?

- О чем?

- О моторе.

- О каком?

- О том, которому под силу колеса в десять метров.

- Вы что-нибудь придумали?

- Да. Вы сами видели.

Подрайский ничего не понимал. Перед ним был маленький лодочный мотор для увеселительных прогулок.

- По этому же принципу, - с должной торжественностью изрек я, - мы построим мотор мощностью в триста сил.

Водевиль окончился, завязался серьезный разговор. Мы показали Подрайскому эскиз будущего двигателя, разъяснили принцип его действия, предъявили рукопись Николая Егоровича Жуковского, детальные расчеты, сделанные Ганьшиным, и мои чертежи.

И наконец я жестко заявил:

- Перед вами Вещь. Вещь с большой буквы. Договор пятьдесят на пятьдесят.

Ганьшин рассказывал потом, что в ту минуту в моем голосе были металлические нотки. Думается, лишь после этого Подрайский уверовал наконец в мой двигатель. Он принял ультиматум и, уходя, покоренный, радостный, нас чуть не расцеловал.

Однако на прощанье он все-таки спросил:

- Но почему вы подняли меня ночью?

Я ответил с самым серьезным видом:

- О таких делах лучше говорить по ночам.

- По ночам? - Подрайский немного подумал. - Пожалуй, вы правы. Пожалуй, вы совершенно правы.

Закрывая дверь за Подрайским, я не удержался, чтобы не шепнуть еще раз:

- Только тссс... Ради бога, тссс...

33

На следующий день Подрайский заключил с нами договор из расчета пятьдесят на пятьдесят, выдал аванс и, кроме того, в знак признательности и расположения презентовал каждому из нас по великолепной мотоциклетке.

Заказ на постройку "Адроса" был сделан московскому заводу "Динамо", причем Подрайский платил потрясающие деньги за срочность исполнения.

Я бывал на заводе каждый день, устраивая скандалы из-за малейшей задержки, давал указания мастерам и рабочим.

А в "Полянке" все шло своим чередом.

Разные агрегаты огромной колесницы были заказаны крупнейшим заводам Коломенскому, Сормовскому, Путиловскому. Под видом кессонов изготовлялись ободья десятиметровых колес, под видом частей ледокола - нос и корма "Касатки".