Рыцарь нашего времени - Елена Михалкова

– Подсказки судьбы. – Бабкин снова вспомнил Наталью Гольц с ее следованием «знакам»[4] и подумал, что эти очень разные люди оказались одинаково успешны во всем, за что бы они ни брались. – Думаю, ему просто надоедало делать одно и то же, и он выхватывал нужную подсказку из воздуха. Может быть, придумывал ее сам.

– Возможно. Для нас важно другое – об этой его особенности, точно так же, как и об увлечении фэнтези, знало очень много людей.

– Думаешь, кто-то хотел подтолкнуть его к определенному решению? Например, всей это демонстрацией псевдоизменений реальности заставить Силотского продать бизнес? Это самый простой вариант... Он сам говорил, что расценивал «жамэ вю» как приглашение к новой жизни.

– Очень сложно. Сложно, хитро, и могло не подействовать...

– Но подействовало же! Эффект был достигнут, Силотский задумался о том, чтобы что-то изменить.

– Допустим. Потом вдруг обратился к нам, засомневавшись в истинности собственных ощущений... Полагаю, он что-то подозревал.

– И тогда его убили, поняв, что фокус с изменением реальности не подействовал.

Макар с сомнением покачал головой.

– И все это ради того, чтобы приобрести фирму, продающую бронированные двери?

– Или получить неплохое наследство, – уточнил Сергей.

Илюшин согласно кивнул. Да, пока первым подозреваемым была вдова Силотского. Макар почти не сомневался, что следователь, ведущий это дело, пойдет по тому же пути, даже не зная ничего о подробностях расставания Ольги Силотской с первым мужем.

Они понимали, что следствие будет планомерно и упорно разматывать разные ниточки, ведущие к исполнителям и, в конечно итоге, к организаторам. «Взрывчатка», – сказал Бабкин, и был совершенно прав. Эксперты занимались изучением взрывчатого вещества, подложенного в шлем Силотского, и механизма, позволившего взорвать его, как только бородач сел на мотоцикл. Взрыв был чрезмерно сильным, а это означало, что убийца допустил ошибку. Рано или поздно, Макар не сомневался, ниточка красного цвета – под шлем Силотского – приведет следователя к человеку, подложившему взрывчатку. Он не собирался повторять чей-то путь, тем более что у него не было для этого никаких возможностей. Но он мог идти по другому пути.

– Почему Силотский звал себя Ланселотом? – спросил Илюшин.

– Что? – Бабкин встрепенулся, поднял на него покрасневшие от бессонницы глаза.

– Силотский попросил звать себя Ланселотом, сказав, что по-другому его с пятого класса не зовут. Странное прозвище для парнишки-пятиклассника, не находишь?

– Что удивительного? Захотелось мальчишке побыть рыцарем, и он им стал.

– Согласен. Но если один мальчишка стал рыцарем, то кем стали остальные?

Владислав Захарович бережно протер гранит тряпочкой, привезенной из дома, присел на влажную деревянную скамейку, подставил лицо прохладному ветру. Сказать по правде, работы в такую погоду было всего ничего – крест почистить, убрать мусор, воронами накиданный... Ворон на этом кладбище всегда было много. Они ходили по могилам, как хозяева, перекладывая длинные черные клювы слева направо, цепко оглядывая, что бы стащить. Попировав оставленными на могилах продуктами, принимались играть, и как-то Чешкин, затаив дыхание, наблюдал, как две вороны с почти журавлиной грацией подкидывают в воздух пустую пластиковую майонезную баночку, дожидаются, пока она упадет на землю, поднимают по очереди и снова подкидывают. Они танцевали на соседнем участке, где, как знал Владислав Захарович, лежала семейная пара, дожившая до восьмидесяти лет и скончавшаяся с разницей в четыре дня: сначала муж, затем жена. Когда он смотрел на два одинаковых креста по соседству и вспоминал о том, кто похоронен под ними, его охватывали умиротворение и тихая радость.

Он бросил взгляд на свой крест и порадовался тому, что отказался от фотографии. Хорошо, что Полина его поддержала, потому что среди его друзей принято обязательно помещать фотографию на памятник, а ему никогда не нравилась эта традиция. Так же, как не любил Чешкин оставлять грубые искусственные цветы на могиле, хотя старушки возле входа на кладбище предлагали пластмассовые гвоздики, ромашки и тюльпаны. Цветы эти казались ему жуткими; они были символом той смерти, которая есть полное «ничто»: разложение в могиле, черви, желтоватые рассыпавшиеся кости... И больше ничего. Глядя на безвкусные кричащие красно-кумачовые лепестки, темно-зеленые стебли с вычурными резными листьями, Владислав Захарович терял уверенность в том, что смерть – это не конец в его беспощадном материальном смысле, или, во всяком случае, не только он...

Очередная похоронная процессия выехала с кладбища, и Чешкин подумал, что это вполне могли быть похороны Силотского. Почему нет? Судьба щедра на саркастические ухмылки, выдаваемые ею за совпадения. С нервным смешком он представил, что Дима мог бы лежать неподалеку от этой могилы.

– Убили тебя... – вслух произнес Чешкин, ожидая вспышки торжествующей радости сродни той, какая охватила его, когда он узнал о смерти Ланселота.

Но радости не было. Более того, и то философское спокойствие, на которое он успешно настраивал себя перед каждым приходом на Колину могилу, куда-то исчезло, сменившись сначала пустотой, а затем ощущением глубокого горя. Не тихой скорби, не старческого смирения перед неизбежным – нет, Владислав Захарович словно вернулся в прошлое, когда он не мог ни есть, ни пить, и даже дышал, казалось, с трудом – потому, что Коли больше не было с ними. Потому что он ушел навсегда.

– Ну тихо, тихо... – попросил старик самого себя, ощущая, как закололо под сердцем. – Не навсегда. Не так много уже осталось. Правда, Коленька?

Ветер шевельнул голые ветки рябинового куста, посаженного Чешкиным.

– Вот и ветерок... – пробормотал Владислав Захарович. – Настоящая весна скоро придет. Помнишь, как ты любил весну? Ну, вот. А на следующей неделе с Полинкой приедем, она тоже по тебе соскучилась. Ничего, Коленька, ничего, жизнь потихоньку живется.

Присказка деда успокоила его, загнала горе вглубь, в ту нору, в которой оно всегда сидело, напоминая о себе лишь редкими покалываниями под сердцем. Нора была такой глубокой, что Чешкину легко удавалось убедить себя, что горя нет вовсе, словно оно прошло, растаяло.

– Жизнь потихоньку живется, – повторил Владислав Захарович и встал со скамейки. – Пойду я, Коленька.

Он посмотрел в ту сторону, откуда ушла похоронная процессия, и подумал, что мог бы легко отыскать свежую могилу и посмотреть, кто в ней похоронен. Еще проще было бы спросить у смотрителя кладбища, не привозили ли хоронить господина Силотского. Дело было громкое, и смотритель, скорее всего, в курсе.

– Нет уж, – возразил себе Чешкин. – Где лежит, там пусть и лежит. Плюнуть на его могилу я не пойду, а проклятий моих ему и при жизни не дождаться было, и после смерти не видать.

Он погладил холодный мокрый гранит и пошел к выходу, не оборачиваясь на могилу внука.

Анна Леонидовна Качкова кричала так громко, что младший сын, с ужасом и любопытством наблюдавший за матерью из-за дивана, подумал, что от такого крика она может лопнуть.

Старший ни о чем таком не думал, он просто сидел на турнике, заткнув уши, и бубнил себе под нос одну фразу. «Хочуфильмхочуфильмхочуфильм»....

– Не будет никакого фильма! – от крика Анна сорвала голос, закашлялась, схватилась за шею.

Сын продолжал бубнить, нахально глядя на нее сверху такими же темными, как у отца, глазами.

– Слышал?! Не будет! Не будет, не будет, не будет!

Выглянув из-за дивана, младший мальчик захлопал в ладоши, решив, что у мамы и брата начинается состязание, и тут же спрятался, поскольку мать метнулась к нему с явным намерением дать оплеуху.

– Вот свалишься оттуда, ноги переломаешь, уколы будут делать каждый час! Слезь немедленно! – исступленно воззвала Анна к старшему, болтавшему ногами над ее головой.

– Хочуфильм!

– Я сейчас тебя сама оттуда сброшу!

– Хочуфильм!

Круглая голова высунулась из-за дивана, младший брат решил внести свою лепту в крики старшего:

– Я тоже хочу! Мама! Фильм!

Это было последнее, чего не хватало Анне, чтобы переполнилась чаша ее ярости. Засучивая на ходу рукава, она решительно двинулась к младшему сыну, собираясь вытащить его за шкирку из-за дивана и устроить выволочку, раз уж до старшего не могла добраться, но ее остановил звонок в дверь. Позвонили два раза, коротко, но решительно, и процедив обоим сыновьям сквозь зубы, что она еще вернется, Анна Леонидовна пошла открывать незваным гостям.

– Пылесосы продаете? – грубо спросила она, увидев молодого симпатичного парня в свитере и куртке, топтавшегося возле двери. – Не нужны мне ваши пылесосы! Дура я, что ли, за сто тысяч такую ерунду покупать. Другим голову морочьте, понятно?!

Качкова отчитывала мошенника, дав, наконец, выход распиравшей ее яростной энергии, которую не удалось излить полностью на сыновей, но тут парнишка улыбнулся извиняющейся улыбкой и сказал: