Белый верблюд - Эльчин

Разумеется, я с удовольствием сел в машину Адыля, и, когда мы ехали по городским улицам, мне казалось, что белизна засыпанного снегом города - это белизна и чистота нашего квартала, что она перешла на чужие улицы и сделала эти чужие улицы родными.

Адыль положил рядом со мной врученный тетей Ханум сверток, и я по теплоте и запаху свертка понял, что это - кутабы.

- Куда мы едем? - спросил я.

- Мама велела отвезти и отдать это в подарок.

Адыль остановил машину немного в стороне от какого-то большого здания и, показав мне маленькую будку у высоких железных ворот, сказал:

- Возьми кутабы, Алекпер, отнеси, там сидит один милиционер-армянин, отдай ему. Скажи, этот гостинец мама посылает для его детей.

Взяв сверток, я спрыгнул с машины и, утопая в снегу, пошел к будке, открыл дверь: внутри сидел милиционер с пышными усами и грелся, держа руки над электроплиткой; он удивленно посмотрел на меня. Я положил сверток на маленький письменный стол перед ним (это был такой же столик, как у Годжи).

- Ара, что это такое? - спросил он.

- Подарок,- сказал я.- Тетя Ханум испекла кутабы и послала вам. Вам и вашим детям.

Милиционер снова удивленно посмотрел сначала на меня, потом на аккуратный сверток на столе.

- Мне? Я сказал:

- Да.

- А тетя Ханум кто такая, матах?

Я знал, что по-армянски "матах" значит "дорогой".

- Ну, тетя Ханум, да...- сказал я, не найдя другого ответа.

Вдруг милиционер с пышными усами спросил:

- Ара, неужели эта та женщина? - И лицо его словно озарилось.- Ара, большое спасибо! Ара, ну зачем она беспокоилась? Ни от кого бы этот гостинец не взял, клянусь богом, но та женщина - особая женщина!

Я сказал:

- До свидания,- и вышел из будки, и милиционер тоже встал и вслед за мной вышел из будки.

- Ара, матах! - крикнул он.- Передай той женщине от меня большой привет! Наверно, ее дело уладилось, да?! Ара, клянусь богом, я даже мужчин таких не видел!..

Вах!..

Вечером по округе разнесся слух, что Мухтара понизили в должности, потому что он пришел с работы домой пешком; черная "эмка" не показывалась, и то, что Мухтар на работу и с работы ходит пешком, всем нам казалось странным; но однажды снова за ним пришла черная "эмка", и на этот раз по округе разнесся слух, будто Мухтара считают хорошим работником и поэтому его снова повысили в должности.

XII

Раза два в год отец брал меня с собой в рейс, я любил эти поездки больше всего на свете: ехать в поезде, вместе с отцом убирать вагон, когда поезд останавливался, вместе с отцом выходить из вагона на далеких, незнакомых, неведомых станциях, видеть на этих далеких станциях незнакомых, неведомых людей, покупать что-либо из провизии, наполнять корзину - если было на свете нечто, именуемое счастьем, то это было оно: но моя мама была

молода, красива, и уезжать, оставляя ее одну, не полагалось, да я и не хотел, чтобы мама оставалась одна, скучала по нас; но все-таки раза два в год я отправлялся с отцом в рейс (это бывали сравнительно близкие поездки: мы ездили в Махачкалу, на Минводы, самое дальнее - в Ростов); и вот однажды, рано утром, мы вернулись в Баку, вошли в дом и увидели, что у мамы глаза красны от слез.

Отец спросил:

- Что случилось? - и вопросительно улыбнулся.

По эту сторону Аракса у отца, кроме мамы и меня, никого не было, и он позволил себе улыбнуться, потому что если я и мама стоим перед ним живые здоровые, значит, ничего страшного не произошло.

Мама всхлипнула:

- Бедная Кюбра, жена Мухтара, вчера скончалась. Отец посерьезнел и сказал:

- Царствие ей небесное... Аллах рехмет элесин!..

Перед глазами у меня вдруг возникли фарфоровые горшочки на веранде тети Кюбры, цветы в горшочках; те цветы со вчерашнего дня остались без тети Кюбры, те цветы со вчерашнего дня тосковали по тете Кюбре, и мне стало очень жалко и тетю Кюбру, и ее цветы.

Мухтар хоронил тетю Кюбру без моллы, потому что говорили, что Мухтар враг религии, и вообще, если такой человек, как Мухтар, пригласит моллу отпевать свою покойницу, это окажет дурное влияние на простых людей.

Правда, в махалле поговаривали, что Мухтар потихоньку дал деньги молле Асадулле, чтобы тот прочел заупокойную молитву по тете Кюбре, и взял с него слово, что молла никому ничего об этом' не скажет; было ли это на самом деле или не было, не знаю, но такие разговоры ходили.

Тетя Кюбра умерла, Мухтар остался один, потом началась война, и мы больше не ели вкусных горячих пирожков, что пекла тетя Кюбра.

XIII

Из другой комнаты доносятся звуки рояля: моя дочь играет прелюдию Баха.

Прелюдии Баха вечны, они всегда будут с людьми; эти прелюдии играли и сто лет назад, и сегодня их играет моя дочь, и через сто лет кто-то их будет играть.

А мелодии, которые играл на свирели Балакерим, никто больше не услышит.

Бах был гением, а Балакерим был никем.

Песня, которую сложит никто, исчезает навечно.

Это очень грустно...

XIV

Последнее время мне часто вспоминается Гюльага...

Гюльага будто сейчас у меня перед глазами: он был высокий, с орлиным носом, тонкими черными усиками, причем усики такие, будто сделаны из абсолютно черных тончайших шелковых нитей; и еще мне хорошо помнятся миниатюрные инструменты Гюльаги: когда я в Баку, в других городах, за границей вижу часовые мастерские, инструменты часовых мастеров, мне тотчас вспоминается Гюльага.

Гюльага был часовщик, и, если у кого-нибудь в квартале портились часы, Гюльага, выбрав время, приходил сам, раскрывал маленькую сумочку, вынимал инструменты; если это были наручные часы, надевал на правый глаз лупу и, быстро исправив часы, уходил (а денег, конечно, не брал).

Гюльага потому так спешил, что все свободное время проводил вместе со своей женой Соной; рано утром они выходили вместе из дому; Гюльага шел в мастерскую, Сона - на швейную фабрику, а вечером, после работы, они встречались, вместе приходили домой, затворяли двери и весь вечер были вдвоем или, тоже вдвоем, под руку шли в кино, в квартале даже говорили, будто они и в театр ходили.

Однажды, накануне весеннего праздника новруз-байрама, вечером, под раздвоенным тутовником мы собрались вокруг Балакерима, и Балакерим после долгой игры на свирели вдруг сказал:

- Давным-давно, очень давно был пророк Сулейман, вы знаете, я вам рассказывал. У этого пророка Сулеймана была жена, звали ее Бильгеис. Преданная была жена. И еще была птица-верблюд, эту птицу звали Буббу-гушу. Эта самая Буббу-гушу доносила каждому из них тайны другого. Так вот, Гюльага - это Сулейман. А Сона - Бильгеис. Что касается Буббу-гушу, то это Гюльага с Соной...

В этот вечер, когда мы сидели под раздвоенным тутовником, я узнал, что Балакерим давно уже играл на свирели для Гюльаги с Соной, и вообще я понял, что каждый раз, когда Балакерим, неожиданно вынув из кармана желтого пиджака свирель, начинал играть, эта музыка кому-то посвящалась, Балакерим о ком-то думал.

Когда началась война, Гюльага ушел на фронт и погиб: прошло некоторое время после известия о смерти Гюльаги, Сона куда-то переселилась, и я никогда больше ее не видел.

Теперь припоминаю, что через несколько лет после войны где-то от кого-то я слышал, будто похоронка была ошибочной, будто вернулся Гюльага, но не знаю, насколько это верно.

...Сона, как и Гюльага, часто мне вспоминается, и я думаю о Соне...

XV

Иногда, когда речь заходила об Ибадулле, Алиаббас-киши говорил:

- Царствие небесное Хамидулле!.. Хорошо, что вовремя переселился в тот мир, не увидел таким этого негодника!

Слова Алиаббаса-киши всегда производили на меня сильное впечатление, не выходили из головы; и не только потому, что мне тоже был противен Ибадулла,мне было жаль и того покойного Хамидуллу-киши, которого я никогда не видел, и тетю Амину; еще и потому, что порой, когда мы дрались или делали что-то дурное и наши мамы сердились на нас, они говорили: "Ей-богу, боюсь, в конце концов ты станешь Мамедбагиром!.." "Ну будь, будь Мамедбагиром, осрами нас на весь свет!" "Слушай, ты что, Мамедбагир, что ли?"

Я спрашивал у мамы:

- А кто это - Мамедбагир? Мама торопливо отвечала:

- Никто, спи!

- Я знаю, это был сын Алиаббаса-киши... Мама сердилась:

- Ты ребенок, вот и занимайся ребячьими делами! Кому я сказала, спи?!

Алиаббас-киши жил около Желтой бани, и все знали, что в махалле Алиаббаса-киши больше всех уважает тетя Ханум, а тетю Ханум очень уважает Алиаббас-киши.

Поскольку Алиаббас-киши жил один, соседки часто посылали ему гостинцы, но Алиаббас-киши неизменно возвращал аккуратно упакованный гостинец даже тете Сакине - жене своего ближайшего соседа дяди Агагусейна (конечно, если бы это был не Алиаббас-киши, а кто-нибудь другой, возвращение подарка вызвало бы недовольство и обиду, но на Алиаббаса-киши обижаться было нельзя, потому что он был старейшиной-аксакалом); но от тети Ханум он гостинцы принимал и иногда даже сам, постукивая палкой, отделанной серебром, приходил к нам во двор, стоя внизу, вызывал тетю Ханум и, как только тетя Ханум выглядывала в окно веранды, говорил: - Ханум, мне кутабы с тыквой вспомнились. Завтра или послезавтра, если будет возможность, испеки мне кутабы с тыквой...