Солдаты последней империи (Записки недисциплинированного офицера) - Виталий Чечило

Однажды в полк привезли Кантарию. Встречали со всеми воинскими почестями. Ещё где-то на полигоне деды порядочно нагрузили его коньяком, в микрофон он только хрюкал. Так как основная масса слушателей литературным русским языком не владела, это хрюканье сошло за рассказ о вооружении флага над Рейхстагом. Какой-то провокатор пустил слух: мол, тому, кто сфотографируется рядом с дедом, дадут отпуск. Я с комендантским взводом едва оттеснил эту сволочь. Сам фотографироваться с каким-то пьяным грузином побрезговал — он был неблагообразен, потом не докажешь, что Кантария.

Часа через два вождения под руки деда закрыли в «Волгу» и повезли дальше. Командование вздохнуло с облегчением: «Слава Богу, не помер»! Спустя десять лет оказалось, что ни на каком Рейхстаге он не был, а знамя там повесили, когда немцы капитулировали.

«Заря» — одно из гнуснейших мероприятий, пережиток митраизма. Смысл его теряется в первых веках христианства, с введением юлианского календаря. Это на Афоне солнце заходит в шесть часов вечера и объявляется «ночь». В Казахстане отбой объявляли в одиннадцать часов вечера, потому что в десять — ещё видно. Мероприятие это, глубоко презираемое всем личным составом, у нас в полку так и не прижилось. Горнист служил олицетворением армейской мерзости.

Моя первая «Заря» была посвящена тридцатилетию Победы. Накануне наш курс подняли часов в шесть утра, погрузили в машины, отвезли за город. Там на складах выдали обмундирование старого образца: гимнастерки, стальные шлемы, плащ-накидки, вооружили автоматами ППШ, чем мы были несказанно удивлены. После чего вернули в город, построили на площади вокруг театра, выстроенного в виде трактора. Стояли долго и нудно. Наконец отдали команду:

— Горнист, играй «Зарю»!

Прослушали. Сыграли Гимн.

— К торжественному маршу…

Изображая воинов — освободителей мы промаршировали перед толпой зевак и обратным порядком — за город. Там сдали обмундирование, получили своё, вернулись в училище около двух часов ночи. Никто ничего не понял.

Строевой смотр

Сообщения о строевом смотре расценивалось, как штормое предупреждение. Новость повергала всех командиров в глубочайшее уныние, особенно узел связи, третью команду, автороту, где всё вещевое имущество было продано военным строителям. «Парадка» шла по пятьдесят рублей, какой прапорщик устоит. Если часть запускает ракеты, она не может быть небоеспособной из-за отсутствия шинелей. Поэтому всю эту иноплеменную сволочь сперва нужно было одеть. Майор Коробко с прапорщиком Смоляновым, промотавшие всё вещевое имущество, собирали на строевой смотр по крохам. Накануне смотра, даже лежачих больных выкидывали из санчасти, вдруг проверят, а там лежачие. В санчасти должны быть только фельдшера и желательно трезвые.

Можно было построить полк на плацу, но в нем на шестьсот человек личного состава — триста офицеров. Будет идти «коробка» офицеров и сзади — восемь калек. Поэтому всю вшивоту загоняли за склад, для хозвзвода — восемьдесят человек, даже до прохождения не доходило. Показать их было невозможно, их прятали за учебный корпус, откуда они разбегались по местам.

В день смотра сторонний наблюдатель мог видеть, как издали движется колонна, но не «червяком», а «рывками» — не в ногу. Подбирают ногу, получается — подпрыгивают. Потом доносится отдаленный лай, вблизи различается:

— Заправщик, ты у мира на чеку!

Поют узбеки, таджики, азербайджанцы — рот на ширину приклада. Проверяющие стоят, ни живые ни мертвые, они должны все это оценивать. Сунет эта коробка, впереди лощёные офицеры управления, следом менее лощёные — из боевых подразделений.

Закосить от строевого смотра приравнивалось к участию в сражении, на человека смотрели, как на Героя Советского Союза, а если он ещё и уволок своё подразделение, это признавал даже командир части.

Судный день

Трубный глас заменяла сирена. В роли архангела Михаила выступал помдеж, прапорщик, который с остервенением крутил ручку. Собакам на площадке очень нравилось, они дружно подвывали. В этот момент свора ангелов-посредников с секундомерами влетела в казарму и, наученные опытом, чтобы не быть затоптанными, прятались в канцелярию. Казарма на 10 минут превращалась в дурдом для буйнопомешанных. Солдаты по тревоге хватали все подряд, чтобы надеть на себя и побыстрее стать в строй. Больше всего страдали те, кто отвечал за светомаскировку: они должны были завесить окна своими одеялами. Окна в солдатских казармах были по размерам одеял. Выбегали в непарных сапогах, двух касках на голове. Труднее всего было выдать оружие и записать кому. Стояла невообразимая давка, мат, подзатыльники и пинки. Шли по старшинству — от более заслуженных к менее, а не по взводам. Оружие, как и снаряжение, хватали, не глядя, а номера записывали свои, потом в строю менялись. Неразбериху усугубляла конструкция казарменных дверей. Чтобы не воровали столы, тумбочки и кровати, старшины забивали одну половину. Так же наглухо забивали и запасные выходы: не дай Бог дневальный ночью уснёт — соседи украдут шинели, потом нагло в них ходят. Потерпевший считался опущенным, его называли «чайником». Украсть что-либо у соседа считалось доблестью. Кралось все, начиная с телефона на тумбочке дневального. Было особым шиком поставить его в канцелярии и пригласить командира потерпевшей роты.

— Да это же мой телефон!

— Да пошёл ты…

В дверь можно было протиснуться только боком. Из всех обитателей трёх этажей хуже всего доставалось третьему. Им сваливались на головы, по ним шли ногами, не дай Бог кому-нибудь упасть или не одеть шинель в рукава — наступали и разрывали до воротника. С третьего этажа солдата сбрасывали на второй и, затем, на первый. Трех последних сарбазов, по хивинской традиции, били нещадно. За 10 минут рота должна была стоять на плацу. В это же время, пока мы строились, авторота с гиканьем, свистом и улюлюканьем неслась в автопарк. Ее, как тигр буйвола, гнали ротный и взводные. Особенно доставалось «мазистам»: им ещё нужно было получить аккумуляторы, килограммов по сорок. Несли их худосочные солдаты первого года службы, «деды» бежали к машинам. Больше всего от этой системы выигрывали каптёры. Они оставались в роте, закрывали всё на замки и спали, обжираясь тушняком с маслом. На просрочку норматива можно было набрать столько баллов, что учение могло закончиться для ротного, не начавшись. Пока прибывала техника, рота приходила в себя. Нужно было вывести всю технику, поэтому к каждой машине на ходу прицепляли по две-три «несамоходных». Из автопарка выползала кишка «зеленого змия».

За авторотой в облаке дыма, с дрожанием земли, гордо выезжали МАЗы, — они всегда были на ходу. У них, сук, даже боксы были тёплые — ракетная техника. Следующий этап — разгрузка личного состава и провианта — также превращался в кошмар. Следом за командой «По местам!», после того, как все уселись по машинам, наступало неопределенное время ожидания, тянувшееся 6–7 часов кряду. Кормить никого не собирались. Солдаты нервно курили и тоскливо смотрели в сторону столовой. Повара и кухонный наряд обжирались завтраком. Все время нашего ожидания стратеги в штабе разрабатывали диспозицию вывода части в запасной район. Все боялись принять решение, половина машин не на ходу, а ехать надо — все сроки истекают. Поэтому все друг друга обманывали. Командир смотрел на колонну длиной в несколько километров, дело шло к вечеру, курево кончалось. По колонне сновала сытая тыловая сволочь: все эти начпроды, писаря, и поддатые медики. У них в машине был харч и спирт, больных бросали на фельдшера, который потом сожительствовал с бедными солдатами в подвале. Санчасть была, как публичный дом, порядочные солдаты боялись туда ложиться — сначала трудотерапия, потом голодная диета и, как итог, насильственное мужеложество.

Дальше — больше… Особо жестокой была процедура мытья солдат в полевой бане в пустыне зимой. Лично я категорически отказывался — лучше под трибунал. Был у нас один садист, Белкин, он и изголялся. На ветру ставили палатку и пытались нагреть несколько бочек воды до температуры человеческого тела. Солдаты, спавшие у выхлопных труб МАЗов, были невообразимо грязными. Грязь въедалась в тело, вода стекала с него, как с гуся. Отмыть их можно было только бензином или стиральным порошком в стационарной бане. Когда эту баню — крематорий топили, все прятались, солдаты начинали кашлять, прикидываясь больными. В полевых условиях в санчасть никого не принимали из-за престижности теплых мест для спанья. Инстинкт подсказывал: расслабишься — пропадёшь. Если некоторые подразделения приезжали в сапогах, а другие в валенках, можно было проснуться в одних портянках. Откуда валенки у узла связи? Прапорщик пропил их ещё прошлой зимой. Люди, как звери в стае, делились на своих и чужаков. Никто не выходил из своего района — вокруг вертелись чужаки…