Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

— Подите, скажите ему, чтобы потише... Пускай закроет окна в кухне, чтобы не было слышно, а то точно барабан какой-то, — сказала матушка кому-то из прислуги.

Выходя в сад с балкона, сестра Соня заметила мне:

— Сирени-то уж ни одной нет в цвету — вся отцвела. А помнишь, Лидочка-то была какая в венке?..

Сирень, действительно, стояла с голыми, сухими прутиками на концах веток, где еще недавно были всё белые и сизые цветы.

На третий день, на рассвете, Лидочка скончалась. Нас, как мы только встали, с утра увели в сад и для чего-то не пускали оттуда в дом и не велели говорить ничего о Лидочкиной кончине.

— Но отчего же нельзя нам в дом? — спрашивали мы, догадавшись о роковой причине.

— Нельзя...

— Да отчего? Верно, Лидочка умерла?

Нам говорили противное, но до того как-то нерешительно и до того рассеянно, что мы уж почти не сомневались, что это так и есть.

Нам и завтрак принесли в сад, на подносе, и мы ели, сидя на ковре, разостланном прямо на траве.

Очевидно, и лакею было запрещено нам говорить, потому что когда я его спросил, он мне ответил как-то скороговоркой и точно он знал, что я его спрошу:

— Никак нет-с.

Я не знаю, для чего это делалось, потому что, придя в дом к обеду, мы все равно узнали всю горькую правду.

В доме были уже попы, из церкви привезли большие серебряные подсвечники, которые обыкновенно стоят перед местными образами. Все женщины и горничные ходили в черных коленкоровых платочках на плечах, а у некоторых они были обшиты уже и белым.

Про бабушку говорили, что она ничего, перенесла потерю сравнительно легко, так, как не ожидали, только она как-то точно одеревенела... Не плачет, а сидит все и молчит. Посидит-посидит, пойдет опять к столу, на котором лежит совсем уже убранная, одетая так, как ей ложиться в гроб, Лидочка; постоит перед ней, возьмет ее за руку, потом опять уйдет. Доктор, которому теперь нечего уж было делать, под каким-то предлогом сам не уезжал, а все советовал матушке успокоиться.

— Я ничего, а вот боюсь за Аграфену Ниловну, — отвечала матушка.

— Да, она опасна, — сказал доктор.

— А что? — спросила матушка.

— Она очень мне не понравилась сегодня. Я сейчас к ней нарочно заходил.

— Боже мой, неужели еще и вторая будет жертва! — воскликнула матушка.

Но доктор принялся ее успокаивать, говорил, что ведь опасного еще ничего нет.

— Она только нехороша, мне она не понравилась...

Куда-то посылали нарочных и в этот и на другой день ждали какого-то разрешения, посылали одного за другим в город, забывая то то, то другое. Наконец какое-то необходимое в этих случаях разрешение от кого-то было получено, и вот на другой день Лидочку, положенную в гроб, повезли в бабушкино имение Большой Бор, а в карете за ней поехали бабушка с матушкой и с доктором, которого попросили, как он ни отказывался, ехать проводить до дому бабушку.

Мы ничего, впрочем, этого не видали; нас не пустили проститься ни с Лидочкой, которая, говорят, хотя исхудала, но лежала в гробу как живая, ни с бабушкой, которая стала замечательно и удивительно тиха и, кто что ей ни говорил, всех беспрекословно слушалась, точно как бы сознавая, что она поглупела и стала вдруг непонятнее всех.

— Как малый ребенок совсем стала, — говорили про нее, — Что ни скажи ей, только: «А? Что? Да?» И сейчас же все исполнит.

Так ее усадили в карету, так и повезли ее. Она только просила, чтобы было побольше провожатых.

— А то я боюсь.

— Да чего же вы боитесь?

— Так, боюсь...

И провожатых с ними отправили много, человек пятнадцать, и все верхами.

Мы видели только, как подавали к крыльцу карету и потом толпу людей, собравшихся для проводов у крыльца. Нам не позволяли даже смотреть в окна почему-то, и то, что мы видели, нам удалось видеть украдкой, на минутку, когда Анна Карловна отлучилась.

Матушка, возвратившись от бабушки из Большого Бора (она возвратилась через неделю с лишком), рассказывала, что довезли они Лидочку хорошо, совершенно благополучно, без всяких приключений, что, когда они привезли ее в Большой Бор, навстречу к ним вышло духовенство богатой тамошней церкви, все в черных траурных ризах, что Лидочку похоронили в тот же день у самой паперти, рядом с могилой дедушки, и могила ее теперь вся обложена цветами, и сделана пока временная деревянная оградка, но что потом будет настоящая чугунная, что бабушка каждое утро ходит к ней туда на могилку. «И стала такая легкая, просто не поспеешь за ней. Уж я и то ее все просила потише, — рассказывала матушка, — и потом, вечером, тоже, как только солнце сядет — прощаться к ней ходит...»

— И, — добавляла матушка, — что такая за перемена с ней случилась — этого и понять невозможно. Совсем другой человек. Ни этого ее спокойного, веселого, ясного взгляда, ни улыбки, как прежде было: все только спешит куда-то и все без всякой цели перекладывает с места на место, перетирает, завертывает.

— Да все для чего это?

— Так.

— И как будто опомнится на минутку, а потом опять за свое.

Недели через три матушка опять к ней ездила к сороковому по Лидочке дню. Бабушка, по ее словам, была такая же все, только еще больше все суетится и еще больше исхудала.

Бабушку мы больше не видали уж. Она умерла ровно через год, день в день с Лидочкой.

Дядю Яшу судили, но каким-то особым дворянским судом, через какое-то депутатское собрание. Рассказывали, что он на этом суде говорил ужасные мерзости про всех, уверял, что не она была его жертвой, а он, что она уговорила его бежать с ней и проч. и он увез ее и связывал будто бы для того, чтобы она не сделала чего над собою. Так она боялась будто бы жестокого с ней обращения бабушки...

Суд этот кончился для него ничем, хотя все называли его негодяем и очень многие из родных больше его к себе не пускали уж.

ТЕТЕНЬКА КЛАВДИЯ ВАСИЛЬЕВНА

I

Все родственники жили у нас по одной стороне, то есть, выезжая из дому, надо было забирать все влево, так как в левой от нас стороне они жили; в правой стороне жила только одна тетушка Клавдия Васильевна.

Но тем не менее, по причине, которая ниже будет объяснена, тетушку Клавдию Васильевну, или тетю Клёдю, как мы, дети, все ее звали, родственники, однако ж, не забывали и ездили довольно часто к ней в Дубки — ее имение, если она не проживала у кого-нибудь из них «в нашей стороне». Она, как это тоже будет видно и объяснено ниже, очень любила гостить в нашей стороне, но иногда по месяцу и более жила у себя в Дубках, и тогда нужно было уж ехать к ней туда.

Ездили туда и мы с матушкой, то есть матушка, я, сестра Соня и гувернантка наша Анна Карловна. У тетеньки Клавдии Васильевны мы оставались недолго, дня два — много три, и обыкновенно возвращались домой с нею, то есть привозили ее с собою, и она гостила у нас, а потом ехала к другим родственникам и т. д., кружась в нашей стороне уж всю остальную зиму.

Тетенька Клавдия Васильевна была двоюродная сестра матери. Это имение Дубки, куда мы ездили, было не ее собственно, а ее брата Василия Васильевича, а ко времени этого рассказа принадлежало сыну его — Андрюше, которого тетенька Клавдия Васильевна воспитывала, так как его мать умерла еще раньше отца и он был теперь круглый сирота. Андрюше в это время было лет девять. У него была гувернантка, а потом были и гувернеры.

Дубки было большое имение. Я теперь не могу сказать наверно, сколько в нем было душ и десятин земли, но дядя Василий Васильевич считался богатым. В Дубках была большая усадьба, хотя никогда не содержавшаяся в порядке, но впоследствии, во время управления тетеньки Клавдии Васильевны, и совсем даже стала запущенной, обветшала и многие постройки представляли развалины. Это, однако, не значило, что тетенька запустила так же и имение, то есть его доходность. Напротив, она составила Андрюше капитал, которого не было у его отца и, может быть, не было бы и вовсе, если бы управление имением попало не к тете Клёде, а к кому-нибудь другому.

У самой тетеньки лично ей принадлежащего имения не было, так как она при разделе с братом свою часть ему уступила и он выплатил ей за нее деньгами. У тетеньки был поэтому только капитал. Впоследствии она и его отдала Андрюше, то есть он достался ему после ее смерти.

Тетенька Клавдия Васильевна была девица. Она была небольшого, ниже среднего, роста, худенькая, гладко причесанная, с маленьким, не стареющимся лицом, на котором были смеющиеся глазки и вечная улыбка на губах. Как бы тетенька ни была огорчена чем-нибудь или раздражена кем-нибудь, она постоянно все равно улыбалась, а глазки у нее смеялись. Лицо же у нее и в шестьдесят лет было такое же, каким оно было и в шестнадцать лет, как утверждали знавшие ее и в то время; седых же волос у нее и совсем не было. У тетеньки Клавдии Васильевны было много женихов в молодости и даже потом, когда она была в средних годах. Один из них, какой-то офицер, имел даже поединок из-за тетеньки с своим соперником — местным помещиком, искавшим тоже ее руки; но тетенька всем им отказывала, предпочитая оставаться в девицах.