Поклонение волхвов. Книга 2 - Сухбат Афлатуни

Ташкент, 3 апреля 1912 года

Он стоял в депо. Вокруг ходили люди. Отрыжки пара, стук, запах мазута, махорки и угля. В дыму плавал солнечный луч.

Раз в месяц отец Кирилл обходил мастерские и депо. Тут копошилась, гремела, шуровала углем и проверяла давление в котле основная часть его прихода. Встречали отца Кирилла по-разному. Некоторые, заметив фигуру в рясе, выкатывались из-под паровозов, съезжали, спрыгивали сверху — за благословением. Другие, не отрываясь от стука или заворота гаек, ограничивались быстрым приветствием. Были и те, кто прятались от него за паровозами; когда уходил, цедили: и что его, бездельника, сюда носит?! Хуже всего прием был от перекурщиков. Перекур был таинством со своими неписаными заповедями; втереться в перекур, да еще со своим разговором, означало заслужить вечное осуждение.

Железнодорожное начальство тоже не слишком приветствовало приходы отца Кирилла. Это были дипломированные скептики, в лучшем случае верившие в Бога как в верховного инженера со смесью профессионального почтения и того критицизма, который развит у русского человека в отношении любого начальства. В большинстве они заходили в церковь только на праздники — ради семьи. Были, конечно, и те, кто ходил на службы чаще, но и они полагали визиты отца Кирилла излишеством. Церковь и «иже херувимы» — одно, паровозы, пыль, мазут — другое.

И все же раз в месяц отец Кирилл подходил к крашеным кирпичным воротам чуть после того, когда толпа войдет внутрь и разойдется вокруг машин. Вначале к отцу Кириллу прикрепляли какого-нибудь рябого вергилия, который следил, чтоб работники оказывали духовному лицу должное почтение, а также отвечали на те вопросы, на которые умели ответить. Вскоре отец Кирилл обходил железнодорожные службы сам, без проводника. Он уже знал названия, иногда смешные, тех инструментов, которыми орудовали рабочие; что коротенький паровоз без тендера зовется кукушкой. К его приходам привыкли: ходит батюшка, и пусть. С лишним разговором не лезет, работать не мешает; подойдет, скажет доброе слово, благословит.

Сегодня отец Кирилл шел тяжело. Каждый стук отзывался в голове выстрелом.

— Благословите, батюшка!

Вышел во двор, присел на паровозное колесо, обросшее травой.

— Отдыхаете, батюшка?

Отец Кирилл кивнул. Отдыхает.

Город накрыло теплом, все лихорадочно цвело и осыпалось. Отца Кирилла осаждали головные боли, дни проводил с влажным полотенцем на голове. Скреблась секундная стрелка. Алибек отпаивал его какой-то травой, подкладываемой в чай, помогало. Нынешним утром долго боролся с собой; свинцовая голова не желала отрываться от подушки и придумывала разные отговорки. Отец Кирилл встал, нерадостно умылся, опрокинул порошок. «Нужно идти», — повторял, работая гребешком. Теперь, неся на плечах варево боли, жалел, что пришел.

Алибек ставил пред ним чай. Отец Кирилл глядел, как опускаются чаинки.

Он переводил на сартский Новый Завет. Начал уже давно, едва овладев основами языка. Потом забросил. Снова начал.

Серафим Серый называл его «разбросанный гений».

Чаинки оседали. Он делал глоток. Во рту становилось жарко.

Переводил в двух вариантах: арабской вязью и кириллицей — для миссионеров, если появятся.

Аввалда Суз бор эди. В начале было Слово.

Отец Кирилл глотал чай.

Влажнил полотенце, заматывал чалмой.

Русский перевод ему тоже не нравился. Греческое «логос» — мужского рода. Слово — Он, Сын Божий. Само звучание — логос — собранное, энергичное. Русское «слово» — среднего рода, бесполое. Почти те же звуки, как в греческом — «эл», два «о», но все иное. Спотыкание уже в самом начале: сл, сл… Слюнявое, слипшееся, сломанное. «Ло» в «логосе» — начало арии. «Сло» — начало слюнявых пузырей и звучит как «зло». В начале было зло… И эта неочерченность, это угасающее, вялое «о» в конце: слово-о-о…

Стоило бы написать Серафиму. Тот прочел по логосу пятнадцать докладов, опубликовал их в виде пятнадцати статей, издал эти статьи отдельным томом и переиздал в виде брошюр. Но они не переписываются.

У Серафима — круглые безволосые щеки и невозможный характер. Он страдает геморроем, утром на простыне видно побуревшее пятнышко крови. После гимназии он обвенчался с женщиной старше на десять лет, та родила ему дочь, дочь выросла и вышла замуж за земского статистика. Через два года супружества Серафим имел видение, после чего его семейная карьера закончилась и началась мистическая. Он стал выступать с докладами и проповедовать всеобщую любовь.

Отец Кирилл подходил к окну. Он не ревновал.

За окном цвел сад. В саду стоял мальчик Диёр, племянник Алибека.

У Диёра китайские глаза и хриплый голос.

Помолившись, отец Кирилл поднялся с паровозного колеса. Перешел через рельсы.

Между шпал качались колоски дикого овса и пырея.

Ветер играл рясой, заныривал, холодил ноги.

Отец Кирилл вспоминал вокзал Сен-Лазар, фиолетовые картошки дыма. Вокзальный буфет, где Серафим объяснял ему на прощание уравнение Максвелла.

Мир техники притягивал его. Отцу Кириллу нравилась его деловитая, уверенная жизнь, его вагнеровский гул. Неделю назад он отслужил молебен перед полетом аэроплана. Аэроплан поднялся и сделал несколько победных кругов. Публика аплодировала. Ватутин сфотографировал отца Кирилла возле винта.

Голова немного отпускала.

Отец Кирилл достал блокнот и, оглядываясь, зарисовал корпуса мастерских.

Для декораций. Для «Гамлета».

Никаких готических башен. Корпуса, окна, лужи мазута. Выходит принц.

Перед уходом из депо заглянул в контору. Оттуда выплыли Матильда Петровна Левергер и еще две дамы. Собираются провести благотворительный базар в пользу кого-то, приходили вести переговоры.

Матильда Петровна представила дам:

— …овна…евна.

Тут же забыл.

— Батюшка, милости просим послезавтра в «Шахерезаду». В программе — стихи и романсы в исполнении самих авторов.

— А кто авторы?

— Наши местные знаменитости. Кружок любителей живого слова «Прометэй».

— Посмотрю…

— Между прочим, будет даже один священнослужитель. Обещаете?

— Если найду время.

— Я пришлю за вами извозчика.

— Честно сказать, я не большой любитель.

— Вот вам пригласительный. Погодите, сейчас надпишу.

— И не очень себя чувствую…

— Прекрасно, вот и взбодритесь. Поэзия и музыка — лучшее лекарство, еще греки это сказали.

— Нет, пожалуй…

— Будет один сюрприз. Никому не говорю, вам откроюсь.

Подманила рукой. «Евна» и «Овна» отвернулись к окну.

— Модест Иванович согласился прочесть сонет своего сочинения.

— Ватутин?

— Столько лет скрывал свое дарование. Полдня его уговаривала. Ну как? Беру с вас обещание. — Одарила его улыбкой.

— Матильда Петровна, по поводу «Душевного слова»…

— Ни слова об этом «Слове». У одной моей знакомой я видела эти журналы… Это просто полное…

«Евна» и «Овна» потупились.

— Но у меня есть для вас хорошие новости. Я нашла что-то более подходящее для ваших учеников. Послезавтра захвачу с собой, обсудим…

Шел домой, переступал через арыки. Поскорее бы уже приехала Мутка.

Ташкент, 5 апреля 1912 года

А Мутка не ехала. Он почти сразу ответил ей, что не возражает против Питера, но надеется, что она понимает и т. д. После его письма наступила пауза, какая возникает на сцене между актерами, одновременно забывшими свои роли.

У них был странный брак. Брак двух странных людей и не мог быть обычным.

Хотя странными они были по-разному. Отец Кирилл, выросший в «артистическом» доме, был странным по природе, по своей нервной анатомии, но сам тянулся к простоте, быту и ясным контурам. Мутка, напротив, была из семьи здоровой, купеческой, быт которой напоминал примитивный, но крепкий механизм; сама Марфа (Мутка было ее домашним прозвищем) — крупная, чуть «лошадная» и склонная к полноте, с которой боролась курением. Он бывал в их доме на Якиманке; там пахло чем-то сытным, хотя и не совсем свежим, — «вчерашний запах». Он видел ее фотопортрет в детстве — кукла, «нормальный ребенок», только взгляд с вопросом. По семейной легенде, имелась прабабка-цыганка, но, кажется, ее придумала сама Мутка. У нее было две сестры, обе «нормальные», в мужьях и детях. Внешне она была похожа на них — тяжеловатый подбородок, карие, чуть сонные глаза. Обеих презирала — за округлость, за «вчерашний запах», за сходство с собою.

Она была четырьмя годами его младше; встретились, когда он еще был в Училище, голодный, с копною овсяных волос. Он тогда первый раз ушел из дома и жил вместе с товарищем, Кузьмой Петровым-Водкиным, в Просвирином, платя двенадцать рублей за комнату и готовя нехитрые обеды на бензинке. Подрабатывал частными уроками. Муткин отец имел прежде какие-то строительные дела с его отцом, это послужило рекомендацией. Три сестры пожелали учиться живописи; он был их наставником, голодным, поминутно откидывающим овсяный чуб со лба. Сестры смотрели на него и по очереди влюблялись. Не найдя отклика, остывали — и к нему, и к рисованию. Последней была очередь самой младшей — Марфы, Мутки.